Священная ложь - Стефани Оукс

Я не вижу над собой неба – настоящего неба, а не того мутного куска, который виднеется сквозь молочное стекло в нашей крыше. Первые два дня после того, как я попалась полиции, меня продержали на больничной койке, по уши накачанную морфином; оставалось лишь одно – пялиться в окно и гнать от себя едкий химический запах, пропитавший стены. Кровать была слишком мягкой. Почему-то ушибы от нее болели лишь сильнее.

После того как я очнулась после второй операции, пришел следователь. Все врачебные манипуляции я переносила покорно, позволяя вертеть меня, колоть и резать как вздумается. Прежде чем руками занялся пластический хирург, мне раздвинули ноги и воткнули иглу в бедренную артерию, чтобы раскрасить кровь. На экране я видела, как вены в руках вспыхивают желтым и расползаются в стороны, словно ветки дерева, однако возле запястий они остались черными. Мертвыми.

В операционной с моими руками что-то сделали. Распороли прежние вышивальные крестики, отрезали кусок кости и попытались распутать клубок нервов и сухожилий. Потом тонкими черными нитками пришили на каждую культю по клочку кожи и мышц с внутренней поверхности бедра.

Я очнулась, чувствуя себя больной и разбитой. Свет ярких ламп резал глаза. Волосы еще пахли дымом, хотя я никак не могла вспомнить, откуда он взялся и куда пропал Джуд. Сколько я ни спрашивала о нем следователя, тот лишь хмурился, словно вообще не понимал, о ком речь. Теперь, оглядываясь в прошлое, я вижу, что так оно и было.

– Место, которое называлось Общиной, практически уничтожено, – сообщил следователь. – Мы полагаем, что кто-то намеренно устроил пожар.

Я лежала, откинувшись на подушку, и видела перед собой умирающие глаза Пророка и его щеки, багровые от жара.

– Может, кто-то хотел уничтожить твой дом? – спросил следователь.

«Я хотела», – тут же пришло в голову, и я плотно зажмурила веки.

– Может, твоя мама? – не замолкал тот. – Или отец? Или братья с сестрами?

– Не знаю, не знаю, не знаю, – твердила я в ответ, с каждым разом все громче.

– Как начался пожар? – спросил следователь.

Внезапно запах дыма стал невыносим. Я наклонилась, и меня вырвало на больничное одеяло желтой пеной. Однако следователь не унимался, продолжал засыпать вопросами. Требовал ответов.

«Каждый день и каждый вечер пой и веселись», – донеслось вдруг чье-то пение.

Следователь замолчал.

Чужой голос звучал тонко и надрывно, дрожал от слез, как у печального ангела. Но в ангелов я больше не верила.

«Пусть по счету платить нечем – шире улыбнись…»

Следователь недоуменно скривился. Он тоже слышал пение.

«Пусть продали мы автобус, и заложено жилье, но улыбку не отнимет никакое дурачье…»

Лопнувшие губы прострелило болью, и я вдруг поняла, что пою я. Мир стал белым и бездонным, голову окутало ватой. Прибежали врачи вколоть мне успокоительное. Я решила, что не хочу, и начала драться, обмочила всю постель, поэтому в палату вызвали здоровяка-санитара, который сильно сдавил мне плечи и держал, пока медсестра пыталась попасть иглой в вену на локте.

Очнулась я несколько часов спустя, уже поздно вечером. Пижаму мне дали новую. Следователь исчез.

В конце смены в палату вошел тот же санитар. Он наклонился и воткнул что-то в розетку на стене.

– Ночник. Чтобы было не так темно.

Санитар щелкнул выключателем, и ночник зажегся. Сделанный в форме радуги из пожелтевшего от старости пластика, в темноте он светил ярче любых звезд. Не давал мне ночами спать – хотя я все равно не спала и глядела на размазанные цветные круги на стене, которые освещали детские палаты уже, наверное, лет двадцать.

В ночь накануне суда я приоткрыла окно и выглянула на улицу. Звезды все равно терялись в свете. Я встала на колени и поползла к розетке. Осторожно взялась за радугу зубами, вдыхая горячий запах пластика. Щеки изнутри окрасило ярко-розовым. Я закрыла глаза от света и потянула, выдергивая ночник из розетки.

Радуга во рту была горячей и на вкус напоминала мою детскую игрушку – пластиковую рыбку размером с ладонь, которую отец подарил мне на день рождения в четыре года. Он сказал, что это пескарик, хотя фигурка была крупнее живой рыбки. И гораздо красивее. С цветными глазами.

Я поднесла ночник к окну и разжала челюсти, глядя в зеленых огнях светофора, как тот летит вниз. Он чуть слышно стукнулся об асфальт. Слишком тихо – словно его никогда и не было.

Теперь, без света, я отлично все видела. Внизу находилась автостоянка, окаймленная кленами, и дорога, ведущая сперва к реке, а потом к каменным домам. Дальше – горы, а над ними – звезды. Целые галактики висели над соснами, среди которых я провела детство. Я двенадцать лет прожила рядом с этими деревьями, казавшимися отсюда лишь мутно-зеленой полосой на горизонте. И поняла вдруг, что мне на них плевать. Они стали для меня не более чем простым беззвездным клочком неба.

Доктор Уилсон уже вторую неделю не появляется в камере на третьем уровне лучшего исправительного учреждения для несовершеннолетних города Миссула – здания из желтого кирпича, насквозь пропахшего мочой. Я начинаю понимать, что мне и впрямь нравились его визиты. Слишком разительно он отличается от всех, кто меня окружает. Не только потому, что носит нормальную одежду и не воняет хлоркой, но и потому, что всегда предельно спокоен, а я в тюрьме насмотрелась истерик. Видимо, доктор Уилсон решил, будто со своими проблемами мне лучше разбираться самой. Я уже не сомневаюсь, что он больше не вернется.

Каждый день меня ждет одно и то же. Одни и те же коридоры, блюда в столовой… Одни и те же мысли. Я думаю о людях, которых видела из окошка в больнице. Те брели сквозь снежные сугробы высотой по пояс, по самый нос закутавшись в шарфы, но при этом бесстрашно сверкали глазами. Они совершенно ничего не боялись. Я удивлялась еще, как так можно. Разве не должны они с опаской глядеть сквозь свои стеклянные окна на горы, подползающие к самым домам; разве не должны в ужасе запирать замки и двери?

И как мне стать такой же отважной?

За тюрьмой раскинулся город, о котором я давно мечтала. Я чувствую его даже сквозь бетонные стены. Только теперь он почему-то совершенно меня не манит. «Где-то там, – напоминаю я себе, – старик выбирает буханку хлеба». И женщина в коралловой блузке едет на работу. Эта женщина мне нравится, я мечтаю стать такой же, как она: окончить колледж и днями напролет стучать по серой клавиатуре за компьютером в офисе вроде того, где работала мать. Правда, компьютеры теперь выглядят иначе, не так, как в моих мечтах, а гул городского автобуса вызывает у меня волну ледяных мурашек. Мир совсем не такой, каким я его себе представляла.

* * *

Энджел в конце дня возвращается в камеру с охапкой исписанных листов бумаги, бесцеремонно запихивает их в папку, швыряет ее на пол, берет книгу и забирается на свою койку. Однако, уже поставив ногу на матрас, вдруг замирает и глядит на меня сверху вниз.