Священная ложь - Стефани Оукс

Я стою вся в крови.

А он валяется у моих ног. Избитый до полусмерти. Ботинки испачкала. Хочу видеть его глаза, но они закрыты, прячутся под бледными веками.

Изо рта густыми белыми клубами вырывается дыхание. С каждым вдохом все отчетливей приходит осознание, что так, видимо, и должен чувствовать себя человек, который владеет чьим-то телом или душой.

Наверное, так чувствовал себя Пророк, когда велел отнять у меня руки.

Наверху по мосту с металлическим лязгом несется машина. В желтом свете фонарей падают снежинки размером с ноготь. В темном небе мерцают одинокие звезды. Хорошо бы положить снежинку на ладонь… маленькая, я часто так делала. Только мне уже не пять лет, и рук у меня больше нет. Та девочка считай что умерла.

Я сажусь в сугроб на корточки и гляжу, как самый красный цвет на земле понемногу зарастает льдистой коркой. Становится вдруг очень холодно. Холоднее, чем в самый морозный день. Холоднее, чем когда-либо в жизни.

Подъезжают полицейские. Белесые размытые фигуры – призраки, затянутые в тугую синюю униформу. Лиц не разобрать. Порой я выхватываю из темноты то нос, то глаза, но черты тут же размываются, и лишь хриплые голоса дерут рассветную дымку. Изувеченного юношу запихивают в машину «Скорой помощи», и та с визгом уносится.

Полицейские хотят надеть мне наручники… не выходит. Я прикусываю губу – металл больно царапает тонкую розовую кожицу.

– Нам обязательно ее заковывать? – ворчит один коп.

– Ты видел, что она сделала? – отвечает второй. – Парня будто катком переехали.

– А ее ты видел?

Да, посмотрите на меня. На руки, скрещенные на животе, – а на концах у них ни ногтей, ни пальцев, ни кулаков, ни кистей. Мне нечем дать отпор. Полицейские пялятся на штаны и драную рубаху, которые дал Джуд. Одежда до самого верха заляпана кровью.

В конце концов мне сцепляют наручниками локти, едва не вывернув их из суставов. Но я не жалуюсь. Я вообще молчу. Наговорила в своей жизни уже больше положенного.

Город я впервые вижу из окна патрульной машины. Гляжу сквозь залапанное пальцами стекло, как солнце выглядывает из-за усыпанных снегом домов.

– Молись, чтобы он выжил, – говорит один полицейский, и я снова вижу перед собой парня с расквашенным лицом и выбитыми зубами.

В крови до сих пор гудит адреналин.

* * *

В полицейском участке деревянные стены и грязная плитка. А еще пахнет горелым кофе.

Там обсуждают, как лучше снять у меня отпечатки пальцев.

– Без них нельзя. Как потом ее опознать?

Они с легкостью рассуждают о том, что мучает меня уже несколько месяцев, хотя я не смею признаться в этом вслух. Один начинает листать инструкцию – может, в ней что упоминается на сей счет, – другой засовывает каждый мой обрубок в чернильницу и прижимает к бумаге. Там остаются два кривых черных отпечатка.

– Наверное, в этом случае достаточно анализа ДНК, – говорит первый, отрывая взгляд от инструкции. Порывшись в ящике стола, достает клочок ваты, разматывает ее и сует мне под нос. – Плюй.

– Зачем вам мои слюни?

– Плюй, сказал!

Я собираю во рту всю влагу, что есть, и роняю на ватный комок. Полицейский упаковывает его в пластиковую коробочку с крышкой и кладет на край стола.

Вспышка фотоаппарата ярче любого костра; я закрываю лицо культями. Меня чуть ли не волоком тащат в соседнюю смотровую. Приоткрыв веки, вижу перед собой застеленную кушетку со стременами возле кафельной стены. Рядом поднос с щипцами и плоским белым держателем. Темноволосая женщина берет меня за плечо и подталкивает к кушетке.

Я артачусь.

– Не переживай, – говорит та. – Это обычная для таких дел процедура.

Женщина опускает голову набок, и я вижу себя ее глазами: тощую, грязную, без рук, в одежде, пропахшей кровью.

– М-мне это не надо, – говорю я, старательно отворачиваясь от кушетки. – Ничего такого не было.

– Точно? – спрашивает та.

Под ее липким взглядом ужасно хочется чесаться. Внезапно разозлившись, я киваю.

Ей нужно сфотографировать мои синяки, поэтому она подводит меня к пластиковому ящику с одеждой мутно-грязного цвета, как вода для мытья посуды, и велит выбрать нижнее белье. Я достаю бежевые трусы. Они, конечно, стираные, но каким-то чудом еще хранят формы тех девушек, которые бывали здесь раньше.

За синей хрустящей занавеской с меня стаскивают брюки и рубашку, оставив голышом и босиком на кафельном полу. Никогда себя такой не видела – белой и с подтеками крови на коже. Не моей, хотя женщина этого не знает.

Они так и не сказали, умер тот юноша из-под моста или нет.

Женщина натягивает на меня трусы и надевает на грудь лифчик. Я невольно дергаю плечами – резинки непривычно давят. Она поднимает мои брюки, и на пол с глухим стуком вываливается содержимое кармана. Мумифицированная рука, суставы которой обмотаны золотой проволокой.

– Это еще что?! – ахает женщина.

Я поднимаю обрубок и показываю ей.

Она роняет челюсть. Даже морщины вмиг разглаживаются. Затем, опомнившись, женщина тут же нацепляет прежнюю маску равнодушия, совсем как люди в Общине, узревшие очередное зверство. Обычно мы старались не смотреть. Всегда находились дела поважнее: доить коров, готовить ужин, успокоить младенца, ором зовущего кого-нибудь из своих матерей…

Женщина залезает в другой карман, вытаскивает вторую руку и кладет обе на блестящий поднос.

– Мне их потом вернут?

Она снова искоса на меня глядит.

– Нет. Ни в коем случае.

– Почему?

– Это человеческие останки. Есть правила. – Она откашливается. – Их будут хранить как вещественные доказательства, а потом, когда надобность отпадет, утилизируют.

– То есть сожгут?! – Я давлюсь воздухом. Только не это! Так нельзя! Это же мои руки! Отдайте!

Я лезу мимо нее, чтобы их забрать.

Женщина сжимает пальцы в кулак и упирается мне в грудь.

– Не вынуждай меня применять силу.

Кожа вокруг губ у нее идет тонкими глубокими складками. Видя, что я больше не брыкаюсь, она берет поднос и выходит из смотровой. Когда возвращается, поднос уже пуст.

И тогда я понимаю, что не только Пророк способен отнять у девочки руки.

Когда меня снова выводят к патрульной машине, за рулем и на пассажирском сиденье уже сидят двое полицейских с сонными глазами. Они с громким хрустом жуют что-то незнакомое из яркого пакета. Держат его бережно, словно боятся сломать. А доев, сминают пакет с противным скрежетом и бросают прямиком на землю. Мы едем по заснеженным улицам к большому белому зданию – больнице, как мне сказали.