Фальшивая Венера - Майкл Грубер

Я не мог оторваться от экрана, даже во время глупых интервью на улице, с грязными ругательствами, заглушаемыми электронным писком. Позднее показали Боско с окровавленным, разбитым лицом, которого на носилках загружали в карету «скорой помощи», после чего снова пошли интервью, и все до одного сходились в том, что кощунственно насмехаться над трагедией одиннадцатого сентября, особенно используя настоящий пепел, и что художник получил по заслугам. Потом представитель мэрии произнес обычные слова про свободу слова и наши конституционные ценности и пообещал наказать виновных, однако он тоже говорил без особого воодушевления, да и что можно было от него ожидать, поскольку случившееся, вне всякого сомнения, было делом рук свободных от дежурства полицейских и пожарных. Все это было спектаклем.

Я попытался дозвониться Конни Боско в Нью-Джерси, но линия была занята. Затем я позвонил в Сент-Винсент и выяснил, что Боско находится в операционной, а информацию о состоянии его здоровья сообщают только близким родственникам. После чего я лег спать.

На следующий день я приехал в больницу, но к Боско меня не пустили. На этаже дежурили трое полицейских, двое в комнате медсестер и один в палате Боско, и мне пришлось обаять одну из медсестер; та согласилась передать Конни, что я здесь, и вскоре ко мне вышла сама Конни и сказала, что я могу пройти вместе с ней. Судя по подслушанным обрывкам разговоров полицейских, они были весьма недовольны своим заданием и с удовольствием добавили бы Боско. Очевидно, иронический постмодернизм еще не проник в сознание полиции.

Конни Боско родом из Мексики, она довольно известный мастер по керамике. Похоже, она была расстроена и удивлена тем, что произошло с ее мужем. Конни могла понять, что его избили полицейские, — в конце концов, именно этим они и занимаются у нее на родине, — но она никак не могла взять в толк, что они делали это ради искусства, а не ради денег. Боско, однако, был в полном порядке. Он был счастлив так, как только может быть счастлив человек с повреждениями внутренних органов, тремя сломанными ребрами и разбитым лицом. Боско признался, что ему больно улыбаться, но тем не менее не переставал это делать. Именно к этому он стремился всю свою жизнь — подняться над обществом посредством своего искусства. Он пробовал порнографию, пробовал абсурд — и все безуспешно. Но вот в конце концов ему удалось отыскать священную корову в пепле одиннадцатого сентября, и он встал в одном ряду с Моне, Ван Гогом и Марселем Дюшаном. Мгновение мочеиспускания, которым стоит наслаждаться.

— Судя по всему, твое творение погибло, — сказал я. — Ты уже знаешь о пожаре?

— Неважно, — небрежно бросил Боско. — Память останется. К тому же пепла у меня еще много. Я могу повторить. Наверное, я так и сделаю.

— Только попробуй, и я тебя убью, — пригрозила его жена.

Оставив Боско, я свернул на Одиннадцатую улицу, к горькой депрессии. Ну хорошо, ему удалось отыскать одно из немногих последних больных мест в нашей культуре, как следует вонзить в него нож и заплатить за это. Он в буквальном смысле пострадал за искусство, что тоже было частью сделки, однако сделки подобного рода меня никогда не интересовали. Я же хотел… я хотел…

Тут до меня с ужасом дошло, что я сам не знаю, чего я хотел. Это было странно. В той секции моего мозга, которая была отведена «тому, что я действительно хочу», была только пустая пыльная полка и больше ничего. Вместо неистового желания.

Размышляя обо всем этом дерьме, я незаметно для себя оказался в «Гормане», где просидел весь вечер под собственным творением — портретом Хиллари, напиваясь до беспамятства. Я разговорился с одним типом, который представился оставшимся без работы преподавателем философии, и мы стакан за стаканом беседовали с ним о природе реальности, а затем, пошатываясь, вышли в ночную темноту, озаренную сиянием города. Ему нужно было взять такси, и он сказал, что подбросит меня до дома, и остановил машину, а потом… если честно, конец этого эпизода я не могу вспомнить во всех подробностях. Помню Витгенштейна[61]и «мир представляет весь набор существующих фактов», помню такси, но не могу вспомнить, как выходил из такси и как поднимался пешком по лестнице, что нередко практически полностью выжигало алкоголь из моего организма. Правда, я помню, как проснулся.

Я лежал не в своей кровати, а на чужом двуспальном монстре, застеленном бельем более дорогим и чистым, чем мое, и смотрел на потолок, выше и чище, чем у меня в студии. У меня мелькнула на мгновение нелепая мысль, что меня соблазнил тот безработный философ. Я крикнул — никого. Тогда я встал, осторожно, чтобы не потревожить штуковину с острыми шипами внутри черепной коробки, и отправился искать ванную комнату.

Похоже, кто-то потратил на нее большие деньги: повсюду новейшие европейские штучки, огромная закрытая стеклянная душевая кабина, — мое старое жестяное корыто на ножках, отгороженное заплесневелой занавеской, со всем этим даже близко не стояло. Сполоснув лицо, я открыл шкафчик с аптечкой в поисках аспирина. Я нашел пузырек адвила, проглотил три таблетки и изучил содержимое аптечки. Все как обычно, и по дорогим кремам для лица и средствам ухода за волосами я заключил, что здесь также живет и какая-то женщина, но когда я взял в руку один пузырек из бурого стекла, то испытал шок: это был амоксициллин, и надпись на рецепте гласила, что выписан он мне.

Я вспомнил, что этот пузырек у меня уже почти год, с тех самых пор, как прошлой зимой я подхватил кашель, и да, это был тот самый пузырек, с тем же пятном синей краски на колпачке, в котором осталось приблизительно то же количество таблеток. У меня по спине побежали мурашки, и мозг начал искать объяснения: быть может, я кому-то отдал пузырек и забыл об этом, а этот человек отдал его кому-то другому и так далее, и в конце концов пузырек оказался здесь. Поставив пузырек обратно в аптечку, я вернулся в комнату и выглянул из окна. Как я и ожидал, я находился в престижном районе Трибека; в окно были видны Гринвич-стрит и сверкающая полоса реки, так что я, вероятно, был в одном из тех старательно переделанных и начиненных всем новым зданий, которые облюбовали звезды средств массовой информации и сливки мира искусства.

Под окном проходила длинная полка, заставленная семейными фотографиями, я скользнул по ним взглядом, как смотрят на чужие фотографии, но затем снова оглядел их, посмотрел на каждую, и мое сердце гулко заколотилось, а на лице выступили капли пота, потому что на всех снимках была моя семья, моя и Лотты: мой отец в своей щегольской накидке, моя мать, еще молодая, с двумя своими детьми в праздничных белых нарядах, родители Лотты, ее бабушки и дедушки из довоенной Европы, те фотографии, которые я видел всю свою женатую жизнь. Но были и другие, странные, например я и Лотта, почему-то моложе своих нынешних лет, на фоне Великой Китайской стены, где мы никогда не были. Это я точно помню.

На ватных ногах я отправился осматривать квартиру. Спальни для детей, и в них я узнал много вещей, но только компьютер у Мило был гораздо лучше, чем в реальной жизни, а комната Розы была заполнена плюшевыми игрушками и на стене были приколоты ее рисунки.