Фальшивая Венера - Майкл Грубер

Ну, должен сказать, в Венеции и правда очень сыро, а дворец был построен в тысяча пятьсот двенадцатом году и с тех самых пор на ремонт кровли было потрачено не больше пятидесяти долларов, так что когда я поднял взгляд на потолок обеденного зала, я увидел осыпающуюся серую кашицу, лишь кое-где испачканную ангелами и облаками. Я сказал Дзукконе, что старые фрески нужно полностью убрать. Он и глазом не моргнул, и на следующий день строители приступили к работе. Пока они счищали старую штукатурку, мне не оставалось ничего другого, кроме как разглядывать наброски Тьеполо. Это были подлинные рабочие эскизы с крошечными отверстиями и следами тонких красных мелков, сохранившиеся каким-то чудом. Так что по части композиции все было хорошо: фреска изображала успение Богородицы, с ангельским хором и святыми, много пышных облаков, никаких глубоких чувств, одно лишь показное великолепие. Мне она понравилась, и почему-то все мои недавние проблемы с определением собственной личности выветрились из головы. Такое иногда происходит, когда полностью отдаешься работе: она заглушает тонкий голосок самолюбия — или, как в моем случае, безумия, — позволяя всецело существовать в царстве формы и цвета, когда все мысли только о том, как сделать следующий мазок.

Разумеется, это была никакая не реставрация. Это была самая настоящая подделка. Но работа мне все равно нравилась — как дешево продана моя так долго оберегавшаяся девственность!

Первым делом мне нужно было найти человека, умеющего класть штукатурку под фрески. Я вспомнил своего отца и заказ часовни Святого Антония, его великое фиаско с фресками; тогда нашим штукатуром был некий мистер Беллото. В то время ему на вид было лет сто, последний мужчина в Америке, носивший котелок, он приходил на работу в костюме и при галстуке, заколотом булавкой с бриллиантом, на месте переодевался в комбинезон, но оставлял галстук. Суть дела заключалась в том, что какой-то богатый сукин сын церкви подарил старый сарай семинарии в округе Суффолк под трапезную и нашлись деньги, чтобы написать фреску на сюжет жизни святого-покровителя, разумеется, мой папаша сразу же объявил себя воскресшим Микеланджело. Этот заказ открывал ему дорогу в бессмертие, поэтому фреска должна была быть выполнена так, как надо, чтобы продержаться века, по крайней мере не меньше, чем Помпеи. Я был учеником, так что если бы времена кватроченто вернулись, я бы получил свою долю, — разумеется, чистейшей воды безумие, но, спасибо тебе, папочка, как выяснилось, этот опыт теперь пригодился.

Бо́льшую часть того года — мне тогда было двадцать два — я провел, занимаясь всем тем, что требуется для написания фрески, за исключением самой живописи, в основном под присмотром мистера Беллото. Это совсем не то же самое, что отштукатурить кухню. Главный секрет в том, что гашеная известь должна быть действительно старой. А негашеную известь использовать нельзя, потому что процесс гашения может пойти уже на стене, и тогда появятся газы, от которых вздуется поверхность.

Примечание: в данном случае бессмертие продержалось около десяти лет. Когда мы начинали, в семинарии было больше сотни послушниц, однако это количество сократилось до шести вскоре после того, как Второй ватиканский собор закончил разбивать в пух и прах великую старую тридентскую мессу.[67]Поэтому настоятельница продала сарай некоммерческому дому престарелых, руководителям которого не были нужны сцены из жизни святого Антония, пугающие бедных старичков и старушек во время еды; им были нужны выставки работ своих подопечных, натюрморты, пейзажи и тому подобное, поэтому фреска была закрашена милой кремовой краской. Невелика потеря, раз уж об этом зашла речь, это был типичный «поздний» период Чарлза П. Уилмота: красиво нарисовано и совершенно без души. По-моему, это понимал даже мистер Белотто: наблюдая за каждым giornata,[68]он вздыхал и крепко сжимал мое плечо.

Поспрашивав, я нашел некоего синьора Кодоньолу, которому также было лет сто, и он сказал, что у него огромные запасы извести, оставшиеся еще с довоенных пор, — наверное, он имел в виду Первую мировую войну. Синьор Кодоньола работал медленно, но хорошо, и ему помогали два родственника, внука или правнука, не знаю, им потребовалась неделя, чтобы уложить trullisatio — слой, прилипающий к дранке, — и еще неделя, чтобы прилепить к нему коричневое покрытие, так называемое arricciato. Я даже не делал вид, что наблюдаю за их работой; в основном я путешествовал по городу, пешком и на речных трамвайчиках, изучая все работы Тьеполо, какие только мог найти, чтобы проникнуться тем, как он представлял форму и цвет. Один из великих рисовальщиков от природы, этого у него не отнимешь, но чересчур слащавый. Все знаменитые художники, иллюстрировавшие комические книги золотого века, работали под Тьеполо. Так что я был в своей стихии. Но, право, какая великолепная работа маленькой кистью, которую использовали как перо. Я проводил время, готовя краски и наблюдая за тем, как подсыхает коричневый слой.

Работа над фреской вынуждает сосредоточиваться на каждом текущем дне; все мысли только о том, что предстоит делать в следующий giornata. Несомненно, мне было гораздо проще, потому что Тьеполо расписал свои giornata прямо на картоне. Предположим, нужно написать фрагмент пушистого облака, треугольный кусок голубого неба между облаками и еще один кусок более темной тучи, и это все, что можно сделать за день — очередной giornata — на сыром intonaco, верхнем слое штукатурки. Мы установили современные леса и освещение, так что никакой свечи у Чаза на голове. Я размешивал краски на известковой воде, брал палитру и забирался наверх. А Марко или другой внук помогал мне прикрепить картон, и я прокалывал его красным мелком, затем мы убирали картон и я острой деревянной палочкой процарапывал линии по красным отметкам, затем накладывался слой intonaco и я писал по сырой штукатурке, используя в качестве ориентиров процарапанные углубления.

Это было что-то вроде гигантского рисования по квадратикам, но только в стиле Тьеполо; вблизи все это выглядело топорно, но с пола смотрелось так, словно старина Джанбаттиста сделал это лишь вчера. Была в этом какая-то наплевательская легкость, истинная spezzatura, полная свобода обращения с красками, как будто я всю свою жизнь только и делал, что писал фрески под Тьеполо. В центре красовалась Дева Мария — самая важная часть фрески; я позволил себе придать ей лицо Лотты, по большому счету красивой еврейки, во всяком случае что касается половины Ротшильдов. Почему бы и нет, наверняка Тьеполо раскидал своих возлюбленных по потолкам всей Европы.

Приблизительно через три недели работы, то есть в середине ноября, ко мне неожиданно заглянул мой бывший тесть — я имею в виду отца Лотты, а не кусок мяса. Оказывается, он приехал в Венецию на какую-то конференцию. Интересный тип, лет под восемьдесят, но до сих пор полный сил, долгая дипломатическая карьера в ООН, затем посвятил себя истории искусства. Сам себя называет дилетантом, однако он написал много работ, которые, похоже, пользуются уважением в искусствоведческих кругах Европы. Не один из тех Ротшильдов, как он любит говорить. Ему в детстве пришлось многое пережить, он потерял всех родных при фашистах и остался жив только потому, что его спрятали в монастыре в Нормандии. Женился на итальянке; та родила одного ребенка и умерла от рака, когда Лотте было двенадцать. После этого так и не женился снова. Лотта рассказала отцу, где я, и я почувствовал, что это посещение является чем-то вроде инспекционной поездки. Я ничего не имел против, мне самому тоже хотелось знать, как у меня получается.