Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

Эти тревожные мысли, когда пересказываешь их словами, звучат очень глупо, но пока они стремительно проносятся в голове, кажутся не просто глупыми мыслями, а самым настоящим предчувствием скорой беды, которой можно избежать, если вот прямо сейчас повести себя правильно, не совершить роковой ошибки, не заходить в бар, не садиться в красный автобус, не надевать подаренные часы, не застегивать две верхних пуговицы на рубашке или, наоборот, наглухо все застегнуть; короче говоря, рецепты спасения от неизвестной беды все время разные, нелепые, но такие убедительные, что поди с ними совладай. Зоран раньше часто им поддавался, потому что и правда считал самыми настоящими предчувствиями, предупреждениями, которые ему милосердно посылает судьба, но со временем разобрался, понял, что предчувствия тут ни при чем, просто расстройство психики, у многих такое бывает, спасибо, что в легкой форме, и не надо постоянно производить какие-то сложные действия, чтобы потом целых пять минут верить, что еще какое-то время, возможно, останешься жив.

Но понимание не отменяет остроты ощущений, вот в чем беда. И когда на тебя в очередной раз накатывает, приходится становиться героем, беспечным и беспощадным, равнодушным к собственному желанию уцелеть. Так жизнь превращается в череду удивительных подвигов, о которых никому не расскажешь. Не о чем там рассказывать: застегнул рубашку, сел в красный автобус, надел часы. Или вот, как сейчас, вошел в бар, где оказалось довольно много народу, но для него нашелся свободный стол у окна, под такой прекрасной лампой дневного света, как будто ее повесили специально для Зорана. Чтобы при нормальном освещении рисовать.

Взял джин-тоник, от которого не пьянел, достал из пакета золотистый и зеленый картон, золотой и темно-зеленый маркеры, этот город надо рисовать зеленым по золотому и золотым по зеленому, он это еще возле речки понял, то есть как раз пока от нее в город шел и видел, как реальность сияет, движется и течет, распадается на пятна и линии, и он даже запомнил, какие именно, как они вспыхивали и исчезали, в каком ритме двигался – вечно движется – этот невыносимый прекрасный поток.

Опомнился, только когда картонки закончились. Обругал себя дураком – почему не запасся? Но, справедливости ради, он-то как раз запасся, купил целую дюжину. Думал – ну две, ну ладно, четыре за вечер истрачу. Просто не рассчитал.

Подняв глаза, Зоран обнаружил, что его окружила публика; ну то есть как – публика. Пять человек, включая бармена, по такому случаю вышедшего из-за стойки. Надо отдать должное, они очень тихо стояли. И продуманно – так, чтобы не заслонять ему свет. Пока Зоран обводил их почти невидящими глазами – кто такие? откуда взялись? а я кто такой? и где? и зачем? – бармен поставил перед ним полный стакан с чем-то бледно-зеленым, как его изрисованные картонки. Что-то сказал по-литовски, а потом повторил по-английски:

– Это за счет заведения. Ты крутой.

Зоран смотрел на него и остальных четверых, улыбался бессмысленно, как младенец. Он и чувствовал себя сейчас натурально младенцем – родился, можно дышать и хочется плакать, а вокруг – удивительный, пока непонятный человеческий мир. Наконец вспомнил, как надо себя вести в таких случаях. Взял стакан и вежливо поблагодарил.

Эна идет по городу. У Эны нет цели, она просто гуляет, как по такому городу не гулять, у него веселый беспокойный характер, сам не любит стоять, замерев без движения, и другим не дает, буквально хватает за ноги, щекочет, толкает ласково, как щенок: пошли, ну пошли еще! Такой хороший. Не бывает, не должно быть в реальности этого типа таких городов. А он есть. Уже вот прямо сейчас он есть, а не однажды, может быть, будет, как когда-то обещал Стефан. Никто ему, конечно, не верил, умилялись – смешной, расхвастался. А он, получается, знал, что делает. Не просто хвастался, заклинал.

В общем, Эна гуляет, как обычная праздная дама, расслабленная туристка, которой некуда торопиться, не скоро еще уезжать. Ничего этакого Эна устраивать не планирует; ей, по уму, и не следует ничего здесь устраивать, хотя, конечно, если очень хочется, можно, Эне все можно, для Эны не существует не то что слова, а даже самой идеи «нельзя». Но рабочая этика все-таки существует, и Эна всегда старается ее соблюдать, в первую очередь потому, что это красиво – быть хаосом, совершенно самостоятельно и добровольно обуздывающим себя.

Поэтому еще нынче утром Эна была твердо намерена половину местного дня погулять по городу, а потом пообедать и подумать, чем бы еще заняться, но как это с ней часто случается, увлеклась, засмотрелась по сторонам, замечталась и сама не заметила, как пошла в таком специальном ритме, примиряющем любое человеческое тело с нечеловеческим содержимым, а это настолько приятное состояние, что голова идет кругом, как у юной девицы от бокала шампанского, и хочется танцевать; в Энином случае «хочется» означает, что она уже прямо сейчас танцует, у таких как Эна слово не расходится с делом, и желание не расходится с делом, и вообще ни черта.

То есть, с точки зрения стороннего наблюдателя, крупная рыжая тетка в скромной приличной одежде не пустилась внезапно в пляс, а продолжает неторопливо идти по набережной маленькой быстрой реки. Просто одновременно рыжая тетка теперь идет и по берегу Зыбкого моря, одной ногой на лицевой стороне города, другой на его изнанке – когда бездны танцуют, у них получается так.

Эна понимает, что происходит: увлеклась, рассыпалась, разделилась, пошла гулять сразу по двум сторонам, чего в реальностях такого типа делать никому не положено, и вообще считается невозможным, а значит, выглядит грубо, неделикатно, не надо здесь так. Но Эне нравится, как получилось, и она говорит себе: ладно, еще немного так погуляю, пока я в человеческом теле, от меня не может быть никакого вреда, а идти одновременно по двум сторонам все-таки очень приятно. И познавательно. Хоть одним глазом – правым! море справа, значит, получается, правым – посмотрю, что и как там у них на изнанке сейчас.

«Самое смешное, – думает Эна, глядя на заборы, увитые красными виноградными листьями, и одновременно на веранду пляжного кафе под тентом в виде пучеглазого краба, – что если смотреть на обе стороны этого мира беспристрастно, разница между ними совсем не так велика, как их жителям кажется. Исчезающе невелика!»

В этот момент, словно бы желая немедленно подтвердить ее вывод – хотя Эне не требуется подтверждений, сомнения ей неведомы, Эна всегда права и знает об этом, быть правой для Эны естественно, как дышать – однако именно в этот момент на набережной маленькой узкой речки, текущей по плотной тяжелой Другой Стороне, ей в колени утыкается добродушная волчья морда, на самом деле, конечно, собачья, некоторые породы лаек выглядят так. А на зыбком берегу Зыбкого моря к Эне подбегает мелкая кудлатая псина, извалявшаяся в мокром песке, и начинает восторженно прыгать, как бешеный заколдованный мяч. Обе собаки исполнены дружелюбия и несгибаемого намерения непременно лизнуть незнакомую тетку в нос, до которого еще надо как-нибудь дотянуться, но никакие преграды не остановят собаку, исполненную любви. Два голоса, мужской и женский, одновременно с разных сторон говорят: «Ой, извините, не бойтесь, он, она не кусается, просто очень понравились вы ему, ей», – и Эна смеется: «Да вижу, что не кусается, привет, ты мне тоже нравишься», – и гладит обеих собак, большую и маленькую, одновременно, одной горячей рукой. И уходит в совсем уж приподнятом настроении, хотя еще недавно казалось, некуда дальше его поднимать.