Пани царица - Елена Арсеньева

Навидался храбрый донец в жизни всякого, а потому основойего поведения стала разумная осторожность. Вступишь в незнакомый покойчик – атам за дверью притаился некий лютый тать с дубьем или топором. Как раз схватишьпо башке! Что ж с того, что Димитрий разливал медовые речи? На языке может бытьмед, а под языком – лед. Поскольку Заруцкий сам намеревался рано или позднопредать этого нового царька, то невольно ожидал предательства и от него. Давообще от кого угодно!

Слуга без опаски вступил в покойчик, повертел головой,озираясь, потом хихикнул – и выскользнул вон невредимый. При свете факелаЗаруцкий увидал, что его рожа имеет самое прелукавое выражение.

– Ой, зря я тебе, сударь атаман, спокойной ночипожелал, – хихикнул он, передавая факел гостю. – Вряд ли онополучится! Теперь дозволишь идти?

– Пшел! – буркнул тот. – Да придержи свой длинныйязык. Не то отрежу либо обмотаю вокруг шеи да и удавлю на нем, понял?

– Как не понять! – умерил веселость слуга. –Не изволь беспокоиться, сударь, и шея мне дорога, и язык еще не надоел.

С этими словами балагур удалился, ну а Заруцкий вступил вкомнату, уже не сомневаясь в том, кого увидит там.

Однако первым чувством его было удивление, ибо хозяин непоскупился – отвел гостю не просто какой-то там покойчик или просторнуюгорницу, а подлинные хоромы. Уж на что Заруцкий был неприхотлив, но и он не смогне оценить чистой, красиво убранной комнаты, уставленной резными лавками,поставцами, с большим столом посреди, покрытым скатеркою, расшитой серебром. Настоле громоздился большой расписной кувшин с пивом либо квасом (и не какой-тотам обливной глиняный, а драгоценный, стеклянный!), досткан [29] такого жестекла, тут же стояло блюдо с медовиками: на случай, если у гостя даже послеобильного ужина возникнет охота еще разик перекусить. Постель была слажена наиноземный манер: не просто брошены одеяло и подушка на лавку – в углу стоялонастоящее ложе, Заруцкий увидал края двух-трех пышных пуховых перин и дажеусмехнулся от полудетской радости: давненько ему не приходилось ночевать стаким роскошеством. И только потом, когда оглядел убранство комнаты, атаманудостоил своим вниманием женщину, стоявшую около окна.

Конечно, он приметил ее тотчас: такую высокую да статнуюразве не приметишь? Но ни шагу к ней не сделал, ни слова не молвил, ни взглядалишнего не бросил. С продажными бабами он дело имел не единожды и привык, чтоони первыми подходят к мужчине, говорят всякие игривые и прельстительныесловеса, потом начинают совлекать с него одежду да и сами растелешиваются безвсякого спроса. Эта же блядь, назначенная гостю щедрым хозяином, не двигалась,ничего не говорила, только зыркала на него мрачными глазами.

– Не по нраву пришелся? – спросил Заруцкийдовольно-таки, впрочем, миролюбиво, ибо только сейчас почувствовал, как устал.Больше всего ему хотелось раскинуться на этой роскошной постели –одному! – и уснуть, не тратя остаток сил на возню с привередливойбабенкой. Пусть это пышное тесто мнет кто другой, Заруцкому как-то без разницы,есть она тут вообще или нет. К тому же он был разборчив в своих любовныхпристрастиях и, если был выбор, предпочитал не статных малоподвижных лебедушек,а пташек помельче и порезвей. Проще сказать, ему нравились женщины маленькие.Особенно одна из них… Конечно, бывали минуты, когда ему сгодилась бы любаяженщина, даже этакая пава, но сейчас особой охоты у Заруцкого не было. –Ну и ладно, не велика беда. Не по нраву – так пошла вон.

– Уйду ни с чем – он меня прибьет, – проговорилаженщина. – Так и посулил: не понравишься-де атаману – запорю до смерти.

– До смерти?! – Заруцкий, который уже уселся налавку и начал стаскивать сапоги, замер полусогнувшись. – Ну и ну.Крутенько. Чем ж ты его так прогневила? Чем провинилась?

– Сама не знаю, – проговорила она голосом, вкотором слышались едва сдерживаемые слезы. – Вроде никогда слова поперекне молвила, всякую причуду его исполняла, надышаться им не могла. Знать, большемоя любовь ему не надобна, вот и вся моя провинность.

Заруцкий потащил с ноги сапог, сам себе мысленно кивая. Этадевка подтвердила его догадку – Димитрий отдал на постель дорогому гостю своюсобственную любовницу. Иван Мартынович заподозрил это еще там, в покоях царька,когда тот заискивающе попросил не обижать бабу: она-де не какая-нибудь гулящая.

С одной стороны, это можно было расценивать как знакуважения и почтения. А с другой – на тебе, Боже, что нам не гоже?..

Так размышлял он, пытаясь содрать с ноги сапог, который, какназло, уперся и нипочем не шел.

– Погоди, дай помогу, – вдруг сказала женщина.Легко приблизившись, она села перед Заруцким на корточки и взяла его за ногу.

Сапог, только что упиравшийся, словно баранчик, коего ведутна заклание, сошел с ноги как по маслу. Не упрямился и второй, так что черезнесколько мгновений Заруцкий облегченно вытянул усталые ноги и поглядел надевку с некоторой приязнью:

– Славно. Как зовут тебя?

– Марья, – ответила она, поднимая на атаманабольшие зеленые, мрачно мерцающие глаза. – Только чаще кличут Манюней.

– Так как мне прикажешь тебя звать-то? Марьей либоМанюней?

– Да хоть горшком называй, лишь в печку несажай, – равнодушно отозвалась девка, делая попытку подняться, однакоЗаруцкий оказался проворней и схватил ее за плечо, докончив в лад:

– В печку не сажай и в постель не зазывай, так, что ли?

– Воля твоя, – отозвалась она равнодушно. –Что захочешь, то и сделаю. Уж лучше с тобой валяться, чем под кнутом духиспустить.

Ее унылая покорность вдруг разозлила Заруцкого. Да что он, вполе обсевок?! Он привык, что бабы да девки сами гонялись за ним, а уж та,которую он хотел взять, вприпрыжку бежала в его постель, а то и, не добежав,задирала подол под первым же кустом! Эта же кочевряжится как Бог весть что.Подумаешь, держал ее при себе какое-то время самозваный Димитрий, ну, надоела,ну, всякое бывает. Ему, Заруцкому, она тоже надоела бы. На всем белом свете, поего мнению, существовала только одна женщина, которая не могла бы ему надоесть,а прочие… луковая шелуха! Но вместе со злостью в нем пробудилось и желание,поэтому он вскочил, облапил девку, впился губами в рот и крепко помял ее груди.

Ого, и в самом деле – крутое тесто, грех жаловаться. Неущипнешь!