Пани царица - Елена Арсеньева

– Тебе? – вытаращилась Манюня. – На что онатебе, скажи, ради Христа?!

– А на что тебе твой Гриня? – вместо ответаспросил Заруцкий.

– На то, что я его люблю, – жарко прошепталаМанюня.

– Так ведь и я ее люблю, – тяжело вздохнулЗаруцкий.

Манюня, привскочив, наклонилась над Заруцким, недоверчивовглядывалась в его лицо, потом ее глаза расширились – знать, поверила.Мгновение озадаченно покачивала головой, потом вдруг заулыбалась – все шире ишире. Вновь повалилась на спину и начала смеяться – сначала тихонько, потомгромче и громче.

– Чего заливаешься? – спросил Заруцкий, самневольно улыбаясь.

– Как же мне не заливаться? – наконец-товыговорила Манюня с усилием. – Я-то… я-то эту еретичку разлучницейчестила, ан наоборот! Ты еще не стал ее любовником, а уж меня драл. Обошла яее! Наконец-то обошла!

И она захохотала во весь голос.

Из Москвы выезжая, Марина сидела в карете, но, чутьотдалились от столицы, потребовала у начальника тысячного московскогоохранения, князя Владимира Тимофеевича Долгорукого, оседланного коня. Да уж, икареты дал изгнанным из России полякам царь Василий Шуйский! Недаром говорят,что пущего скареда нет во всей Московии, он в любом деле ужимается: насодержании своего двора, на собственном столе, даже свое венчание на царствопровел так, что можно было подумать – это бедные похороны, и уж, конечно,пожмотился разжалованную государыню Марину Юрьевну отправить не то чтобы сприличной пышностью, но хотя бы просто по-людски. Такое ощущение, что в карете,где ютились они с Барбарой Казановской, самим Мнишком и двумя бывшими польскимипослами, Гонсевским и Олесницким, все четыре колеса были разной вышины, до тогонеровно култыхалась колымага на избитой дороге. Волей-неволей вспыхивали уМарины воспоминания, в какой карете въезжала она в Москву, какие везли ее кони…Масти они были самой редкостной, и, помнится, кто-то из сопровождавших Маринушляхтичей бился об заклад: всего половина-де коней настоящей масти, а половинараскрашена краскою. Марина тогда даже не обиделась на шутника, до такой степенибыла ошеломлена: хоть она и привыкла к великолепным дарам Димитрия, а все же неожидала такой пышной встречи. И вот как она покидает столицу – изгнанницей!Ладно хоть не пешком заставил Шуйский брести поляков – все из той жескаредности. Ах, кабы воротиться в Москву вновь – воротиться победительницей,государыней, восстановленной в своих правах, вновь увидеть людей, собравшихсяна улицах, любоваться на полевые цветы, летящие со всех сторон, слушатьприветственные крики и встречать во всех взглядах только восхищение и любовь!Кажется, Марина ради этого на все готова!

Неужели на все?..

А вот об этом стоило подумать. Поэтому верховую лошадь онапопросила не только потому, что укачалась в неудобной карете: ей нужно былоостаться наедине со своими мыслями, а в обществе Гонсевского и Олесницкого этобыло совершенно невозможно.

Марина и прежде знала их как величайших болтунов исловоблудов, а уж теперь-то, когда они получили возможность на свободе отвестидушу, проклиная коварных московитов и выхваляя свою стойкость, послы сделалисьвовсе нестерпимы.

Главным предметом бесед сих достойных господ были ихбесконечные прения с царем, из которых они вышли с честью. Например, московитыобвиняли письменно и устно поляков в том, что они-де навязали Московскомугосударству самозваного Димитрия, сиречь Гришку Отрепьева. Послы жеоправдывались тем, что никак не поляки посадили на царство Димитрия, а самимосковиты, недовольные тиранством Годунова, привели его к себе и признали кореннымсвоим царем. «Разве, – вопрошали они, – не князья, бояре, воеводы ивсе дворяне послали к нему выборных в Путивль, проводили до Орла, а оттуда доТулы, – а там приехали к нему из Москвы на поклон, не связанные, адобровольно, – и были в числе их и князь Мстиславский, и Иван МихайловичВоротынский, и многие Шуйские во главе с самим Василием Ивановичем, нынешнимгосударем, и все это были знатнейшие бояре и дворяне, и лучшие люди московские…Ведь у вас было сто тысяч войска. Зачем же вы не поймали тогда Димитрия, еслисчитали его самозванцем? Ведь нас-то, поляков, было каких-нибудь несколькосотен…»

Поляков упрекали: дескать, воевода сендомирский со своейдочерью принимали непомерные подарки от самозванца, и пан Мнишек готов былпринимать еще, а также сделаться владетелем многих русских земель.

На это послы могли только ответить, что никакому жениху невозбраняется делать подарки невесте, и никто не в силах осудить отца за то, чтоон заботится о благе своей дочери и мечтает выдать ее замуж повыгоднее.

Да, Гонсевский и Олесницкий могли гордиться собой при этомразговоре с московитами, ибо они опровергали многие нападки очень ловко иискусно. Так, например, когда бояре заявили, что инокиня Марфа, бывшая царицаМарья Нагая, признала сыном Гришку Отрепьева потому, что он грозил ей смертью,паны заметили, что это невозможно: если б он убил ее за то, что она не хотелапризнать его сыном, то тем самым показал бы всем, что он не истинный Димитрий,а самозванец. «А теперь, – храбро присовокупил Гонсевский, обращаясь к Шуйскому, –вы держите ее в руках, в неволе, делаете с нею все, что хотите, вот она иговорит по вашему указанию то, что вам угодно слышать».

Относительно обвинения короля Сигизмунда и прочих польскихпанов в том, что они хотели искоренить в Московском государстве православнуюверу, послы уверяли, что во многих польских владениях греческая вера остаетсяненарушима, а сам папа в Италии дозволяет строить церкви, где совершаетсябогослужение по греческому образцу. А также послы не преминули добавить (не безизрядной доли ехидства!), что в Польше духовенство греко-русской верыпользуется гораздо большими правами, чем в Московском государстве, ведьпольский король не смеет лишить сана митрополита и епископа русской церкви, а вМосковии цари по своему произволу сменяют и назначают своих архиереев.

Словом, послам Гонсевскому и Олесницкому было о чемрассказать и чем возгордиться. Беда в том, что они повествовали о своихсловесных подвигах не единожды, а многажды. По первому разу Марина выслушалаэто с интересом, затем интерес ее начал вянуть, а скоро она просто не могласлышать раскатистую, вальяжную речь Гонсевского и чуть картавую скороговоркуОлесницкого.

Однако напрасно молодая женщина надеялась, будто, оставшисьнаедине с собой, тотчас отдастся мыслям. Ничуть не бывало. Медленно, чтобы неслишком опережать карету, трусила она обочь дороги, покачивалась в седле,любовалась июльским разноцветьем, провожала взором окрестности, которые скореевсего больше никогда не увидит, а мысли витали Бог весть где, только не там, гдеим следовало быть. Не в Тушине!