Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

23 августа 1995 года

Петр Вайль. Наверное, это банально, но Европу легко представить большим домом со множеством помещений и пристроек – разного времени, стиля, для разных надобностей. Две комнаты, вокруг которых построено было все остальное, – Греция и Италия. Есть побольше, вроде Германии, и поменьше, вроде Дании. Есть просторные залы от моря до моря, как Франция. Зимние и летние веранды, как Англия и Испания. Чердак – Швейцария. Погреб – Голландия. Стенные шкафы – Андорра или Лихтенштейн. Солярий – Монако. Ледник – Исландия. Забытые чуланы вроде Албании.

Моя жизнь сложилась так диковинно, что я ее провел (до сих пор, по крайней мере) в двух сверхдержавах. Сначала – двадцать восемь лет – в одной, потом семнадцать – в другой. Это и был мой дом: сперва – Россия, после – Америка. Но сравнение с домом вызывает все-таки Европа, и мне всегда хотелось это здание облазить вплоть до самых глухих закутков. Не как новое и оттого, от новизны, любопытное, а, скорее, как полузабытое свое.

Вероятно, тут можно говорить о генетической прапамяти. В конце концов, все мы из этого гнезда вышли, вылетели, выпорхнули, вывалились, наконец. Только ни в коем случае я не говорю о пресловутом европейском уюте и о европейской малости. Вот это действительно банальность, причем банальность неверная. Какой уж там уют в норвежских фьордах, где дух захватывает, как в Большом каньоне или на Байкале? И малости никакой нет в помине.

Помню, попал лет шестнадцать назад в Люксембург. Поля – почти бескрайние, пшеница колосится – будто у Николая Алексеевича Некрасова в стихах, леса – почти необъятные. Как это получается, притом что на карте страны не видать? Или Чехия, в которой я теперь живу уже три месяца. На поезде едешь – редкое жилье попадается, а плотность населения, по статистике, высочайшая. Ничего не ясно, пока не задумаешься о малости человека, то есть своей собственной. Вот урок смирения, преподанный Европой. Вот почему она кажется домом. Потому что по сравнению со своим домом всякий человек невелик, как бы он не вырос.

И еще – узнавание. Мир современного человека, как это принято говорить, иудео-эллинско-христианской цивилизации, во всяком случае, подавляющего большинства представителей этой цивилизации – это город, то есть улица и здания на ней. Отсюда – узнавание, отсюда – ощущение домашности в любой точке Европы, куда бы ты ни попал. И даже если кругом лес, то огонек впереди светится, а там точно будет улица, рано или поздно выходящая на площадь с собором. И этот собор, и эту площадь ничего не стоит соотнести с давно знакомым, точнее, они сами соотнесутся – с виденной в детстве картинкой, прочитанной книжкой, посмотренным фильмом.

Первый раз будучи в Париже, я без устали ходил по улицам, только диву даваясь – какой такой памятью я все это помню? Перешел Сену по неважно какому мосту, углубился в неважно какую улицу, поднял голову, а на доме – доска: “Здесь жил лейтенант королевских мушкетеров Шарль Д’Артаньян”.

Программа: “Континент Европа” (рубрика “Моя Европа”)

Ведущая: Елена Коломийченко

23 сентября 1995 года

Петр Вайль. Поразительно, как совпадает нынешний облик города с гравюрами XVI века. Вид с юга, с окружной дороги из-за реки – одно из тех зрелищ, которое вызываешь из запасников памяти для успокоения перед сном, обводя гаснущим глазом панораму. Слева, с запада, от монастыря Сан-Хуан к барочной иезуитской церкви и мавританским башням, к мощной готике Кафедрала и, наконец, к диснейлендовским шпилям Альказара.

Но и при смене общего плана на крупный все остается, как было во времена Эль Греко. Самая сердцевина Толедо напоминает о мавританском владычестве, и там действительно сейчас заблудиться так же легко, как в каком-нибудь марроканском лабиринте. Мне, во всяком случае, удавалось. И не только мне, и не только сейчас. Сохранилось свидетельство посла Марокко в XVII веке, который нашел улицы Толедо слишком узкими. Суперхристианский оплот испанского католичества оказался более мусульманским, чем мусульманские города. И так во всем.

Толедо всегда на пределе, на острие. Живая гипербола и гротеск. Как Эль Греко. Правда, защитил Толедо все-таки именно католицизм. В то время как старинные испанские города рушились под ударами строительного бума 60-х, Франко не позволил тронуть церковные центры – Сантьяго и Толедо. Стоит чуть отойти в сторону от толчеи центра, и погружаешься в то, что обещает миф города и путеводитель по нему. Тут неуютно и дико. Когда спускаешься от Кафедрала к реке, противоположные стороны улиц едва ли не соприкасаются крышами у тебя над головой, а сами улицы невзначай превращаются в лестницы. Страшно тесен этот город, узок в плечах и бедрах. Грандиозный собор виден лишь с дистанции протянутой руки, и оттого предстает в странном искаженном ракурсе. Такими, что ли, видел святых Эль Греко? Обращаешься к святыням стереотипов, которые здесь сложились так же давно, как в других славных городах мира, но не обновлялись за последние триста лет.

Чем знаменит был город? Сталь, шелк, керамика, марципаны и перепелки, самый правильный – кастильский язык, образцовые идальго, лучше женщины, мечи и айва – расхожая молва. Толедо на всю Испанию славится примерными женщинами, у которых ум счастливо сочетается с красотой. Сервантес. Вот, кто выпадает из производства толедских клише. Автор “Дон Кихота”. Со страниц его назидательных новелл встает совсем иное место – разгульное, жизнерадостное, полнокровное. Раблезианство Сервантеса в новеллах заметнее, чем в его знаменитой книге, а вместо рыцарского романа за этими сюжетами встает плутовской жанр. Только в таком, сервантесовском видении города коренится увлечение им блистательными испанцами ХХ столетия.

В 1923 году Бунюэль основал орден Толедо, назначив себя гроссмейстером, а Лорку, Альберти и Дали – рыцарями. Условия посвящения: чтобы быть рыцарем ордена, надо безоговорочно восхищаться Толедо, пить ночи напролет и бесцельно шататься по городу. И хотя все единодушно признают, что юмор и вообще веселость – не товар в Толедо, что-то ведь усматривали здесь Сервантес и его лихие наследники. Да и вообще женщины, марципан и перепелки – все это вряд ли суровость и монастырь.

И вот тогда, погружаясь в истоки толедовского мифа, приходишь к выводу, что Толедо, город и легенда, – это Эль Греко. К счастью, именно в нью-йоркском музее “Метрополитен” находится эль-грековский “Вид Толедо”. Я провел перед этой картиной в общей сложности больше времени, чем перед любой другой. Точность подробностей в этом пейзаже неимоверная, притом что прихотливость фантазии в размещении объектов поразительная. Как и в изображении святых, Эль Греко передавал дух, а не букву.

Старую Варшаву после Второй мировой войны восстанавливали по картинам Белотто, но подобная попытка с эль-грековским Толедо окончилась бы буквальным обвалом. Однако творение художника и не имеет отношения к реальному населенному пункту. Подобно тому знатоку лошадей, который назвал рыжую кобылу вороным жеребцом, потому что смотрел в суть вещей, Эль Греко воспроизводил суть города такой, какой она ему представлялась, и поиск пейзажного сходства в “Виде Толедо” так же безнадежен, как поиск сходства портретного в “Вознесении”. Куда важнее, что тугой, напряженный, взвинченный настрой эль-грековских картин определил отношение к месту приложения его сил, и символом экстатического испанского христианства Толедо стал благодаря не столько архиепископскому престолу и обилию монастырей, сколько, особенно для века безбожников и агностиков, благодаря галерее святых Эль Греко.