Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

И вот когда я впервые попал в Калифорнию, в Сан-Франциско, мне кажется, я понял в “Кукушке” больше, чем прежде.

Кен Кизи, по чьей книге поставил свою картину Форман, родился в Колорадо. Но всей своей сутью он связан с Сан-Франциско, с тем явлением конца 50-х, которое назвали калифорнийским ренессансом. Там, на Западе Америки, в Сан-Франциско, я видел знаменитый “Психоделический автобус” – раскрашенный безумными красками школьный автобус, на котором Кен Кизи и его друзья, группа Merry Pranksters, проехали по Америке. Это тоже был размашистый поступок. Но главным жестом Кизи стал его прославленный роман, вышедший в свет в 1962-м.

Беглый синхронный срез по этому году. Сверхдержавы сходятся на поединок в Кубинском кризисе. Выходит “Один день Ивана Денисовича”. Американец Джон Гленн совершает первый орбитальный космический полет. Верховный суд признает неконституционной обязательную молитву в школе. Алжир получает независимость. Энди Уорхол делает поп-арт всенародным искусством. Все это, даже достижения баскетболиста Чемберлена, набравшего сто очков за игру, – все это из категории рекордов. Это время широких жестов. Вот ключевое словосочетание.

В “Кукушке” не просто ощущение свободы, но ощущение, данное щедрым мазком, раскидистой панорамой, широким жестом. И это, конечно, знак времени, но еще больше, я думаю, знак пространства, американского Запада, самой Америки.

Программа: “Поверх барьеров”

К столетию рождения кино: Кинодвадцатка Радио Свобода

Ведущий: Сергей Юрьенен

6 декабря 1995 года

Петр Вайль. Удивительным образом “Свои парни” захватывают не гангстерским колоритом, а добротной основательностью семейно-производственного реализма. Герои “Своих парней” – заурядные плебеи, вкусы и привычки их незатейливы. Стандартные мебельные гарнитуры, платья с блестками. Из еды весь фильм обсуждают соус к макаронам. Звучат шлягеры в ширпотребном исполнении. “Свои парни” живут и гибнут в усредненных домах, магазинных подсобках, на автостоянках, у стойки бара. Таинственного прошлого у них нет, будущее не обсуждается, есть одно мелкое бандитское настоящее. История отсутствует, на каждом конкретном персонаже она начинается и заканчивается. И если как-то понятен риск и преступление ради богатства, статуса, власти, то что привлекательного в плебейском мире “своих парней”? Ответ в том, что парни – “свои”.

Насущная, первостатейная потребность человека – желание приобщения. И, так сказать, ядра конденсации были всегда: приход, цех, полк, сословие… Цивилизация, ставящая во главу угла личность, достигла вершин в ХХ веке, но оказалось, личность не очень-то знает, что ей делать со свободой. Освобожденный человек не освободился от решения проблемы “своего”. “Свое” – это компания, родня, любимая команда, излюбленный сорт пива. А ад, как сказал Сартр, – это “другие”. Цели сомнительны, идеалы лживы, ценности скомпрометированы. От всего этого так соблазнительно отгородиться бастионами вещей, мнений, привычек, и чем дальше, тем ближе и лучше кажется “свое”.

Человека массы Ортега-и-Гассет, выделив основной психологический мотив, назвал “самодовольным человеком”. Он убежден в правильности своего образа жизни, он в восторге от своего окружения. Прежде всего потому, что “свои” парни живут так же и тем подтверждают правильность его собственного бытия. Круг замыкается. “Свои” хороши потому, что они “свои”.

Мартин Скорсезе лаконично, точно и тонко передает это ощущение врастания личности в общность по схеме: примыкание – причастность – слияние. Генри внедряется в бандитскую среду не ради поиска острых ощущений, а ровно наоборот – ради покоя. Избавление от риска личной ответственности, в поисках уюта и тепла. Именно домашним уютом веет от толстых итальянцев, вечно перепачканных чем-то красным. Томатным соусом, конечно. Тут если давят, то помидоры, если режут, то чеснок. Да, в этом мире льется и настоящая кровь, страшно и деловито давят и режут, жутко предсмертно кричат, но это где-то вне. Внутри главное – теплота единства, общности, торжество простейшего арифметического действия – сложения. Что до насилия и жестокости, то они в фильме Скорсезе как неизбежность, вариант производственного травматизма или жест досады: дескать, человеческого языка не понимают, приходится стрелять. Или каприз ребенка, в истерике опрокидывающего чашку. Красное пятно расплывается по скатерти, по стене, по стране. Все, конечно, обойдется, ведь все – “свои”.

Программа: “Поверх барьеров”

К столетию рождения кино: Кинодвадцатка Радио Свобода

Ведущий: Дмитрий Волчек

13 декабря 1995 года

Петр Вайль. Связь человека с местом его обитания загадочна, но очевидна. Именно в этом вселенский пафос “Амаркорда” – в вечном возвращении в свой дом. Таким домом для Феллини всегда был захолустный городок на Адриатике – Римини, где он родился и где похоронен. Я был на этой могиле и оставил цветы у решетчатой двери семейного склепа, сквозь которую виден камень с бронзовой розой, именем “Федерико” наискосок и датами.

А впервые я попал в Римини осенью 1977 года, даже не зная тогда, что это родной город Феллини. Я передвигался по Италии автостопом, а Римини смутно напоминал о Данте и Чайковском, и потом – мне хотелось выкупаться в Адриатическом море. Сезон заканчивался, но небоскребы гостиниц светились – это был первый международный курорт, который я увидел в жизни. В 1994-м, через три месяца после смерти Феллини, мы с женой сели у вокзала в Римини в такси, я сказал водителю “чимитеро” (кладбище), и мы двинулись по местам, знакомым уже по “Амаркорду”.

Кинотеатр “Фульгор”, в котором началось для Феллини кино. Он на месте. В нем шли два фильма – Оливера Стоуна и “Ценности семьи Адамс”, тоже американский. Я пересмотрел “Амаркорд” – там мелькает “Фульгор” и можно разглядеть афиши. Одна картина с Нормой Ширер, другая – с Фредом Астером и Джинджер Роджерс.

Похоже, в мире никогда по-настоящему не было иного кино, кроме американского. У площади Трех Мучеников мы свернули на Корсо д’Аугусто, тянущуюся от арки Августа до моста Тиберия. На этой улице, навсегда заворожившей Феллини биением настоящей жизни, сейчас вялое передвижение даже в субботний вечер. Завсегдатаи кафе “Коммерчо” не глазеют на легендарную грудь Градиски, триумфальным маршем прошедшей в красном беретике через весь “Амаркорд”. И немудрено: нет Градиски – нет и кафе “Коммерчо”. На его месте возле площади Кавура даже не “Макдоналдс”, что в контексте Римини выглядело бы оживляющей экзотикой, а стандартная кофейня с неприметной группкой молодежи, запарковавшей свои оглушительные мотороллеры у дверей. Подальше, у фонтана делла Пинья, непременные старики верхом на чугунных стульях.

Из трех дюжин итальянских городов, где мне приходилось бывать, Римини, пожалуй, самый провинциальный и унылый. Эти невзрачные улицы с некрасивыми домами и кривой булыжной мостовой Феллини растянул на всю свою долгую жизнь. Так поступаем и мы все – тянем резину переулков и поездов, пережевываем слова и поцелуи, мусолим записки и ксивы. Только Феллини, в отличие от нас, сумел сделать свое частное детство взрослым переживанием миллионов посторонних.