1794 - Никлас Натт-о-Даг

Кофейня «Малая биржа» набита до отказа. Ходят слухи, что скоро выйдет очередной ройтерхольмовский указ: запрет на кофе. И теперь все хотят напиться кофе досыта, чтобы не тосковать по нему осенью. Уже с начала года с кафедр в церквях вещают: кофе — дьявольская выдумка, его надо запретить раз и навсегда. Говорят, с начала августа. Причина все та же, старая песня: импорт разоряет королевство, полновесные шведские риксдалеры уплывают в карманах иностранцев… Но в такое объяснение мало кто верит. Дались им эти полновесные! Слово «полновесные» произносят с брезгливой издевкой — потому что дело вовсе не в риксдалерах, а в том, что в кофейнях собирается публика. Богатые, бедные — всякие. Кофе любят все или очень многие, а черный, горьковатый и пряный напиток развязывает языки. Тут-то, полагает барон, и есть главный источник недовольства или, по крайней мере, неуважительного отношения к власти. Народу полагается быть тихим, послушным и спокойным, а душистые зерна возбуждают и рождают нездоровую экзальтацию. От экзальтации до революции, как известно, один шаг. На эшафот их, эти зерна, дьяволов помет!

В кондитерской Густава Адольфа Сундберга на Железной площади еще с весны взяли за моду читать для публики только что сочиненные ернические элегии на животрепещущие темы. Сатира и печаль, гнев и тоска — рука об руку.

Кардель, работая локтями, протолкался к столику. Получилось довольно быстро, но не настолько, чтобы не наслушаться последних сплетен. Только и говорили, что про Магдалену «Маллу» Руденшёльд, любовницу Армфельта. Она якобы осталась ему верна даже после побега, выполняла его поручения и помогала поддерживать связи между ярыми густавианцами. С нового года сидит за семью замками — доказательства измены неопровержимы.

Скандал за скандалом — вечная радость черни. Никому не надоедает слушать последние новости. Якобы найдены ее письма, где чередуются изъявления вечной любви к своему избраннику и поношения в адрес барона Ройтерхольма и герцога Карла; особенно пикантны насмешки в адрес герцога: у того якобы каждый раз, как он к ней приближается, на панталонах расходятся швы в паху, и он вынужден бежать переодеваться. Заключаются пари: какая же судьба ждет умную и отважную женщину? Барон Ройтерхольм спит и видит во сне ее отрубленную голову, никаких сомнений. Но у нее якобы нашлись защитники; есть такие, кто делает все, чтобы смягчить наказание. Риксканцлер Спарре, к примеру, предлагает заменить казнь публичной поркой, и остряки тут же придумали ему новую должность: теперь его никто иначе и не называл. Рисканцлер. Не риксканцлер, а рисканцлер[20]. А многие утверждают: приговор никакого значения не имеет; все равно шведам конец. Якобы жадные фермеры продали всю муку датчанам, и не успеет прийти зима, королевство вымрет от голода.

Исак Блум заметил его слишком поздно. Хотел было вскочить, но тяжелая лапа Карделя придавила щуплого секретаря к стулу. Избавиться от компании Блума труда не составило: достаточно одного многозначительного взгляда, и приятели, раскланявшись, оставили его наедине с грозным пальтом. Кардель опустился на один из освободившихся стульев и слил остатки кофе из всех чашек в одну. Блум сделал вид, что не заметил. Вроде бы и замечать нечего — так и быть должно. Все так делают.

— Не вчера это было, Кардель. Не вчера. Здоровье, надеюсь, не подводит?

Кардель с гримасой отвращения отхлебнул из чашки с опивками.

— Ты ведь пошутил, Блум? Решил меня разыграть, не так ли?

— Что? В каком смысле? — Блум посмотрел на него с похожим на искреннее удивлением.

— Ты послал ко мне эту женщину… Коллинг. Маргарету Коллинг. В мою пропахшую крысиным дерьмом дыру. Хотел напомнить? Ты, дескать, без Винге — ноль без палочки?

Блум устроил необычную гримасу: вроде бы улыбка, а рот искривился так, будто секретарь вот-вот заверещит от ужаса. Кардель поднял руку с растопыренной ладонью — бояться нечего.

— И был прав, конечно. Ноль без палочки.

Гримаса испуга почти незаметно сделалась подозрительной; Кардель не успевал следить за игрой чувств на лице собеседника.

— Но ты же не обиделся? — небрежно, но с плохо скрытой надеждой спросил Блум.

— Нет, не обиделся. Наоборот… ты прав, Блум. Напомнил, что и я с тобой не всегда обходился… скажем так: с заслуженным уважением. Ну как бы… как-то раз не сдержался. Или пару раз. Если можешь меня простить, будем плясать от печки. Ты и я.

Кардель положил руку на пухлые пальцы Блума. Блум кивнул. Хотел было прервать рукопожатие, но после первых же двух попыток обнаружил, что эта затея выше его сил. Горестно покачал головой и замер.

— Ну вот, шансы уравнялись. А раз мы опять друзья, хочу кое-что спросить. У Сесила, оказывается, есть младший брат. Помнишь такого? Эмиль?

— Еще бы не помнить.

— И?

Блум пожал плечами. Еще раз попробовал высвободить руку, но и на этот раз ничего не вышло.

— Сесил сдал экзамены в университете вдвое быстрее, чем остальные. Я еще продолжал зубрить, а он уже переехал в Стокгольм и работал советником в департаменте финансов. А Эмиль… ну, тот Эмиль, про кого ты спрашиваешь. Брат Сесила. Тоже поступил в университет, и от него ожидали невесть каких подвигов. Легенды ходили — он, дескать, еще способнее брата, хоть и похожи они, как две капли воды. Ну, думали, сейчас он нам покажет… Помню, в первый раз явился в Густавиану[21] — все обмерли. Ни на кого не глядя, взял книгу с полки, уткнулся и начал ли-стать с такой скоростью… кое-кто, конечно, подумал: дурака валяет. А может, они были и правы, эти кое-кто. Потому что из Эмиля Винге так ничего толком и не вышло. Он не сдавал зачеты, появлялся все реже, а когда появлялся, все только плечами пожимали — он и так-то был со странностями, а с годами делался все страннее и страннее. Подобных людей называют эксцентриками… — Блум с сомнением глянул на Карделя — понял ли пальт замысловатое словцо? — но продолжил, не разъясняя: — Феномен не то чтобы редкий, думаю, ты тоже встречал таких в армии. Молодой человек уходит из родительского дома, пробует летать, а крылья-то, оказывается, жидковаты. Не держат. Прыгнуть с места на место — куда ни шло, а летать — дудки. Говорят, отца от разочарования хватил удар.

Кардель молча кивал и, казалось, не столько слушал, сколько размышлял о чем-то своем, никакого отношения к Эмилю Винге не имеющем.

— Если бы Кардель был так любезен и отпустил мою руку…

— Погоди, Блум. Полицейское управление, насколько я знаю, еще в прошлом году выделяло деньги для найма вольного персонала. Людей, так сказать, со стороны. Именно из этих денег Норлин и платил Сесилу. А теперь как? Когда пришел Ульхольм?

— Думаю, все так же. У него руки пока не дошли…. А руки-то загребущие.