1794 - Никлас Натт-о-Даг

Он выбрался из лабиринта переулков, вышел па Дворцовый взвоз, и над головой открылся небесный свод. Наконец-то… Оказывается, вечер еще не наступил. А он-то, пока бродил в мучительно пробивающих дорогу среди каменных громад переулках, был уверен: дело идет к ночи. Эмиль Винге тихо выругался, осудив свою топографическую бездарность, но одновременно обрадовался: его успокоило открывшееся перед ним пространство. Площадь перед дворцом полого спускалась к гавани, где за беспорядочным лесом мачт и вант угадывалась глубокая, чуть подернутая июльским маревом синева моря.

Машинально посмотрел на часы на башне Большой церкви и опять выругался: чуть не забыл, зачем сюда пришел. Часы! Конечно же карманные часы Сесила! Великолепная работа Пера Хенрика Бьюрлинга. На циферблате каждая цифра отмечена бриллиантиком особой, в виде крошечных розанов, огранки, а на задней крышке гравировка по собственному эскизу отца: две птицы летят на фоне стены античной кладки. Но обе стороны — увенчанные урнами дорические колонны. Отец подарил часы Сесилу в день окончания университета и чуть не лопался от гордости. Пуговицы, как тогда показалось ревнующему Эмилю, готовы были оторваться от жилета отца и ранить случайного прохожего. Разумеется, успехи сына отец праздновал на широкую ногу. Не уставал рассказывать гостям про свои планы на его будущую карьеру… Сначала адвокат, потом судья, а потом, само собой, получит титул и займет место при королевском дворе.

Эмилю запомнилось и еще одно: отец обвел гордым взглядом присутствующих, остановил глаза на Эмиле — и рот его тронула брезгливая гримаса, будто увидел что-то до крайности неприятное, пусть и не окончательно, но все же отравившее торжественные минуты.

Над головой пролетела стая галок. Совсем низко и так неожиданно, что он пригнулся и отпрыгнул в сторону. Пробегавшие мимо беспризорники разразились хохотом; сорванцы даже остановились и показывали на него пальцами. Он поспешил ретироваться, подошел поближе к фасаду дворца. До него донеслись хриплые крики и ругань — двое стражников волокли упирающегося парня вверх по спуску к подъеду дома напротив. Это же дом Индебету, пришло в голову. Его брат наверняка сотни раз проходил по этой брусчатке. Отвернулся было с раздражением, но тут же вновь посмотрел на мрачноватое здание. Показалось, что с той минуты, как он осознал предназначение этого дома, тот многократно увеличился в размерах. Фасад нависал над ним, как гигантская ладонь над обнаглевшей мухой. Всего лишь год назад обитатели этого грозного учреждения уважительно и даже подобострастно здоровались с его братом. А кто он в сравнении? Позор отца, да и всей родни. Большого интереса не представляет.

Только сейчас Винге почувствовал давящую, немилосердную жару. В тесных переулках, где все время чудилось, что каменные громадины вот-вот сойдутся и превратят его в лепешку, ему не то чтобы было холодно, но время от времени начинал бить озноб необъяснимого страха. А сейчас наоборот: тело заливал ног, соль разъедала ранки от укусов блох, которых, как ему показалось, за этот день развелось куда больше, чем обычно. Он потрогал лоб, пытаясь определить, не лихорадка ли, — и не определил. Карманная фляжка пуста и суха.

Эмиль Винге заторопился в свое убежище.

Дело не сделано — ну и ладно. Подождет.

Закончился еще один день. Какой именно — определить затруднительно. Но закончился — наступила ночь. Со вторника на среду, а может, и со среды на четверг.

Кардель задержался на подвесном мостике у Польхемского шлюза. Уровень упал, но вода по-прежнему шипит и плюется пеной на каменное русло канала, посягнувшего на ее свободу.

Поднялся на холм и свернул в первый же переулок.

Погост Марии пуст и тих, если не считать храпа начисто лишенных суеверий бродяг. Их отвагу, впрочем, оправдывает отсутствие своего угла и крыши над головой; где можно лучше выспаться, чем на кладбище, вдали от городской суеты, в тишине, которую при желании можно назвать торжественной? Свернулись в самых причудливых позах у самой базилики; там, в тени массивных каменных стен, наверняка прохладней. И действительно, несмотря на белую ночь, под разросшимися липами, кленами и в первую очередь в огромной тени, отбрасываемой самой церковью, царит таинственный сумрак.

Кардель в свете не нуждается; он нашел бы дорогу и с завязанными глазами.

Две могилы совсем рядом, одна подле другой. Могильщик Швальбе был настолько любезен, что согласился передвинуть труп, которой ему и Сесилу Винге довелось в свое время окрестить. Он извлек его из могилы: совсем небольшой сверток, не больше заснувшего младенца в грязных пеленках. Так что теперь они ждут Страшного суда бок о бок — Сесил Винге и осведомитель Ройтерхольма Даниель Девалль, каждый под плитой со своим именем.

Внезапные приступы тоски, всегда сопровождающиеся леденящими болями в отсутствующей руке, — разумеется, плод его фантазий, непостижимая прихоть сознания, неподвластная никакому лекарю. Но странно вот что: здесь, в этом тихом уголке, такого с ним не было ни разу. Как будто сам могильный воздух настолько насыщен гордой памятью, что каждый вдох приносит облегчение.

Кардель лег на спину и вслушался в шелест сухой, тоскующей по ночной росс травы. Все, что ему нужно, — несколько минут отдыха. Но сон не спрашивает, уместен его приход или нет; сон приходит непрошенным.

Идут часы. Город вокруг начинает просыпаться. Пробуют голос петухи. Слышится скрип рычагов водоразборных колонок — там наверняка уже выстроилась очередь служанок с коромыслами. На Железной площади, переехавшей на Сёдермальм из Города между мостами, с грохотом разгружают стальные чушки. Странным, гротескным эхом доносятся истошные выкрики купцов на Русском подворье. А вот, волоча ноги, явился и звонарь. Несколько раз кивнул Карделю, дождался ответного кивка. Помедлил, кряхтя поднялся на башню и, скорее всего даже не осмотревшись, схватился за привязанную к языку веревку.

Удар колокола возвещает утро. Тут же откликаются колокола Святой Катарины, а вслед за ними дружно включаются в перезвон все три церкви Стадсхольмена, Города между мостами.

Кардель встает, отряхивает прилипшие былинки. Пора домой.

Он медленно поднимается по лестнице, но его останавливает окрик:

— У господина пальта гости.

Мать многодетной семьи, теснящейся в такой же, как и у него, разве что чуть побольше, каморке напротив. Наверное, Винге. Забыл сказать что-то важное.

Соседка вышла на площадку и прикрыла за собой дверь, чтобы не мешал детский крик.

— Я разрешила ей зайти. Она вас ждать собралась, а здесь-то, в такой вонище… Вообще-то, кто знает, может, она… все бывает. Что да, то да…

Кардель пожал плечами.

— Если воровка, и хрен с ней. У меня-то… у меня воровать нечего. Скорее вор сам что-то забудет, чем найдет, что украсть.

И вот что удивительно: почему-то Кардель посчитал уместным постучать. В свою собственную дверь! Постучал и, не дожидаясь ответа, переступил порог.