Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Пахло свежесрубленной сосной и лугом. Всё проникнуто торжественностью минуты. К царевичу приблизился подсокольничий Трифон, молодой бородач с внимательным умным взглядом, и осторожно спросил:

— Время ли, государь, образцу и чину быть?

— Время. Объявляй образец и чин, — ответил царевич. И, обратясь к Фёдору, произнёс: — Соколиной охоте, яко и всякой вещи, надлежит иметь и чин, и честь, и образец.

Слышавший его слова Трифон добавил:

— Без чести ум не славится, а дело малится.

Подсокольничий отступил к столу, покрытому ковром, и велел сокольнику Максимову поднести к нему рыжего Адаманта на большой нарядной рукавице. Остальных соколов — кречетов и челигов[18] — велел держать до указа. Царевич что-то тихо молвил Фёдору, показывая глазами на Адаманта. Фёдор разглядывал рыжего разбойника. Этот сокол и впрямь разбойник. Сам рыжий, и, в отличие от остальных птиц, короткие перья которых плотно прижаты к туловищу, Адамант — мохнато-рыжий. Крылья у него приспущены, словно опахала, под глазами — тёмное пятно. Растекаясь в стороны, это пятно образовало подобие усов. Клюв у сокола тоже бурый, но с синеватым оттенком и чёрной загогулиной на конце. Когти чёрные, а лапы жёлтые. Но особенно впечатляли глаза рыжего Адаманта. Они лениво шныряли по избе и, когда взгляд их останавливался на людях, либо выражали унылое презрение, либо прятались за сонной плёнкой.

Адаманта посадили на первый стул, остальные стулья были предназначены для челигов и кречетов. На столе сокольники сложили птичьи наряды.

Но вот приблизилась торжественная минута, подсокольничий произнёс:

— Начальные сокольники, настало время наряду и час красоте.

Сокольники взяли со стола птичий наряд, как-то: бархатный клобучок, шитый серебром, красивую совку, серебряные с позолотой колокольцы, тканый должик[19].

Подойдя к подсокольничему, нарядили сначала Адаманта. Он сопротивлялся, но лишь для вида, потом стих. Затем нарядили кречетов и челигов. После этого сокольники отступили к своим прежним местам.

Подсокольничий приблизился к царевичу:

— Время ли, государь, принимать, и посылать, и украшение уставлять?

— Время. Принимай, и посылай, и уставляй.

И подсокольничий повелел сокольнику Ермолаю:

— Подай рукавицу.

Взяв рукавицу, Трифон принял Адаманта и бережно передал его царевичу.

Началось время птичьей потехи, птичьего боя и ликующего лета сокола. Толпа сокольников, нетерпеливо дожидавшаяся этой минуты, устремилась на волю. Рад и царевич, наскучавшись во время охотничьей церемонии, столь угодной его державному родителю. Унылое лицо царевича несколько оживилось. Вид его, казалось, говорил: «Да утешатся мысли наши от печалей и скорбей».

Сокольники пёстрой толпой бросились к перелескам и озеркам, вспугивая уток, тетеревов, куликов, цапель. Поднялся птичий гомон, заглушая шум камышей и всплески воды.

Стоявшие близко от царевича охотники из опричников выпустили сначала челигов и кречетов. Проворнее прочих взвились серо-белые кречеты. Местность им давно знакома, ибо гнездятся они обычно в вороньих гнёздах неподалёку. Охотники легко приручают их, эти хищники лучше всякого ружья убивают уток и куропаток, только успевай подбирать. И ныне уток да куропаток была такая пропасть, что небо враз потемнело, будто покрытое тучами. Пущенные им вдогонку челиги, дермлики и прочие соколы помельче телом перехватывали заметавшихся птиц, нападали на них сверху. Убитая птица камнем падала вниз. Спустя время сюда придут крестьяне собирать добычу.

Между тем рыжий Адамант уклонялся от славного боя. Два раза напускал его царевич, и все неудачно. Адамант отлетал далеко в сторону от птичьего базара, словно пренебрегая добычей. Третий раз он спрятался в кустарнике. Знавший его повадки Трифон легко нашёл его и принёс царевичу, приговаривая:

— Ништо... Он своё возьмёт. Это он уросит. Норов любит показать.

При этих словах, будто понимая их смысл, Адамант скосил глаза на царевича. Его мохнатые рыжие крылья опустились.

— Царь-птица... Вишь, власть свою чует, хотя бы и над самим царём, — произнёс Трифон.

И вдруг, когда птичья туча на небе начала рассеиваться, из-за кустов вылетела неведомо как там очутившаяся голубка — молодая, крупнотелая, нежнейшей белизны.

— Государь, время Адаманта выпускать, — нетерпеливо произнёс подсокольничий, но, почувствовав особенное состояние царевича, смолк.

Между тем Адамант, казалось, не замечал голубку, хотя его тёмные «усы» вытянулись, что случалось с ним при виде добычи. Но сам он сохранял невозмутимо-хитроватый вид.

Царевич неожиданно резко дёрнулся и подбросил Адаманта вверх. В мгновение ока сокол взмыл так высоко, что его не стало видно. Все взоры устремились в небо. Ещё секунда — и Адамант вошёл в пике, застыл в воздухе и, камнем упав вниз, вонзил клюв в темя голубки. Трифон взял её, слабо трепыхавшую нежно-белыми крыльями, и, отдав царевичу, произнёс:

— Вот подарок тебе, государь, от Бориса Фёдоровича Годунова!

Царевич слегка отпрянул в сторону. По его лицу прошла судорога гнева, но сказал спокойно:

— Поди прочь, смерд! И скажи рынде Годунову, что державным особам не передают подарки с оказией.

Трифон низко склонился перед царевичем и вымолвил:

— Не изволь гневаться, государь! Передам, непременно передам твои слова «рынде Годунову». А ныне в избу не соизволишь пойти?

Царевич, ничего ему не ответив, велел стременному седлать коня. Трифон же, повернувшись к сокольникам, приказал:

— Начальные, время отдохновения птицам, а нам час обеду и перемене платья!

...Царевич скакал во весь опор. Фёдор едва поспевал за ним. Царевич унял бег коня уже на подъезде к Александровской слободе. Когда Фёдор сравнялся с ним, то увидел, что царевич очень бледен, между бровями и возле рта легли глубокие резкие бороздки.

— Не гневи сердце, Иван! Бориска не стоит того, чтобы о нём думать...

— Ой ли? Мамка родителя, Онуфриевна, часто говаривала: «Грозен враг за горами, а ещё грозней — за плечами...»

— И какой бедой он тебе ныне грозит?

— А такой, что судьбу мою дерзает решать. Ты думаешь, он спроста прислал мне на охоту голубку? Бориска уже давно наладился клевать моих жён...

Фёдор вспомнил, как постригли в монахини первую жену царевича Евдокию Сабурову. Она была доброй женой и необыкновенно хороша собой: глаза темнее ночи, а взор огненный. Царевич души в ней не чаял. Но, говорили, Годунов не терпел своих соплеменников, а Сабуровы происходили от того же корня, что и Годуновы: их прародителем был татарин, Мурза Чет. Имея ближайшее влияние на царя, Годунов добился, чтобы Сабурову постригли.