Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Никита Романович поднялся, что означало: разговор окончен. А в смятенном уме Фёдора роились планы один противоречивее и мятежнее другого. Или сначала посоветоваться с царевичем?

Бунтарский настрой Фёдора несколько ослабел после того, как он с царевичем побывал на могиле царицы Анастасии. Царевич оставил Вознесенскому монастырю богатые дары — на поминовение души матери. «Не поговорить ли с царевичем о своей беде?» — думал Фёдор.

На пиршественном обеде царевич пил мало. Чувствовалось, что его тоже тяготила какая-то дума. Даже не присматриваясь к нему, можно было заметить, что за последнее время он очень изменился. Он стал угрюмее, раздражительнее и недоверчивее. Но с Фёдором он был мягок и общителен. Они часто встречались в царской библиотеке. Царевич сочинил «Житие Антония Сийского», и Фёдор немало дивился его умению владеть живописным слогом.

Отобедав, брательники устроились в маленькой комнате Фёдора. Потолки в ней были столь низкими, что царевич и Фёдор едва не доставали их головами, а под притолокой пришлось сильно нагибаться. Устроились на лавке, покрытой ковром.

— Скажи, царевич, брату своему, о чём ты уединённо молился в часовенке после того, как время заупокойной молитвы по матери отошло?

— A-а... Ты заметил? Я молился святому Никите. Молитвами ему во время оно моя незабвенная матушка спасла мне жизнь во младенчестве, когда я был опасно болен. С той поры святой не раз спасал меня от ярости Малюты Скуратова.

— Я рад, Иван, что Господь порадовал тебя и Малюта зло окончил дни свои...

Главарь царских опричников погиб в Ливонскую войну, во время жестокого приступа, после которого русские овладели крепостью Вейссенштат. Это было в 1572 году. Сие известие ещё не успело быльём порасти, и многие до сих пор страшились упоминания самого имени Малюты.

— Не спеши радоваться, Фёдор. Место Малюты в моей жизни занял тот, кто страшнее любого опричника.

— Кто же это?

— Бориска Годунов... Ты знаешь, как его зовут ныне? Проныра лукавый... И скажу тебе, такого злого лукавства не было у Малюты. Тот был искусен в зле, причиняемом телу, Бориска имеет искусные отмычки к душе — ловок, ох и ловок! Побудет у государя в его палатах часок-другой, а государь после на меня зверем кидается.

— Да прогони ты его прочь!

— Как прогонишь? Он взял большую волю над государем. Бориска в особом приближении у него. Он теперь у него вместо Малюты. Государь верит, что Бориска, как и Малюта, выведывает измену, токмо особым способом: искусным словом. Недаром говорят: «Коня ведут уздечкой, а человека словом». Узнав слабости государя, Бориска руководит его волей.

— И чего он от царя добивается?

— Он хочет моей погибели!

Какое зло он в тебе видит?

— Бориска любит власть. Государь стал слабеть телом и духом, вот и вселилось в Бориску сатанинское мечтание завладеть троном.

— Но помимо тебя есть ещё Фёдор...

— Фёдора оженят на Ирине Годуновой, и царевать будет Бориска. А допреж того надобно меня погубить.

— Нет, царевич Иван! Нет! Господь не допустит такого злодейства!

— На Господа и я уповаю. Да на молитвы святого Никиты.

В комнате было душно. Бабье лето выдалось на редкость жаркое. Где-то утомительно жужжала муха, угодившая в тенёта. Фёдор и царевич расстегнули верхние пуговицы кафтанов.

Царевич вдруг поднялся.

— Не уходи, Иван! Давно мы так с тобой не толковали...

— Не об чем более говорить.

— Постой! Может, родитель мой чем поможет?

— Дядюшка Микита добр ко мне, да как ему услышать то, что Бориска шепчет на ухо государю?

Царевич помолчал.

— В том-то и беда: всё видишь и знаешь, да ни в чём не поймаешь. Раньше надо было думать. Доподлинно про то сказано в Писании: «Посели в доме твоём чужого, и он расстроит тебя смутами и сделает тебя чужим для других».

Сочувствуя брату, Фёдор забыл рассказать ему о своих бедах. Позже он поймёт, что это было к лучшему. Мог ли он, жалея царевича, думать о том, что скоро ему придётся жалеть самого себя.

Царевич Иван, подобно своему державному родителю, любил соколиную охоту. Но в тот день у Иоанна опухла нога, и с царевичем поехал Фёдор, хотя и без особого желания. Он предпочитал ходить на лося либо на медведя. Но случай был особый. Царевич сказал:

— Тебе интересно будет посмотреть, каков в бою рыжий сокол Адамант.

Это прозвище было дано царскому любимцу недаром. Адамант — значит алмаз. У царя было много именитых птиц, но Адамант превосходил всех. Словами тут мало что объяснишь: Адаманта надо было видеть в бою.

Царевич и Фёдор ехали молча, опустив поводья, словно им нечего было сказать друг другу. Под царевичем был лихой буланый конь. Ему был в тягость мерный шаг, и он иногда прибавлял ходу. Долгогривый конь Фёдора был послушен воле хозяина. Время от времени он косил глазом на буланого соседа и его седока. Возможно, его внимание привлекал сверкавший золотым шитьём кафтан царевича, а возможно, унылое выражение его лица. Умный глаз коня выражал интерес и как будто сочувствие.

Фёдор потрепал его по шее и обратился к царевичу:

— Ты, Иван, али не в себе?

— Заболел вечор, да, вишь, оклемался. Токмо в сон клонит.

— Ну да авось разгуляемся. Сердце на охоте утешается и переменяется доброй охотой.

Стояли лучшие дни бабьего лета. Подсокольничий, начальные[17] люди и рядовые сокольники были уже возле изб, разбросанных между перелесками. Издалека со стороны Владимирской дороги доносились радостные звуки благовеста.

Возле просторной передней избы, представлявшей собой бревенчатый сруб, выстроились соколиные охотники. Они были нарядно одеты, все в цветных суконных кафтанах, с золотыми нашивками у сокольничего и подсокольничего и с серебряными нашивками у прочих. А сапоги у всех были жёлтые. Сокольники незаметно наблюдали за царевичем и его гостем. Ещё издали ударили челом, едва царевич направился к передней избе.

— Рады видеть твои пресветлые государевы очи, — произнёс подсокольничий Трифон, снимая парчовую шапку перед царевичем.

Сокольники расступились, пропуская в избу царевича и Фёдора. Изба была убрана для соколиной охоты. На просторной лавке постлан ковёр серо-голубого цвета, на ковёр положены бархатные подушки, набитые пухом диких уток. Напротив поставлены четыре нарядных стула, между которыми аккуратно постелено сено, покрытое попоной. Возле стола по правую сторону расположились сокольники, ожидая своего часа.