Улица милосердия - Дженнифер Хей

слушал радио – передачу Дага Стрейта на местных волнах Монтаны. Слушая ее, он начал понимать мир. Голос по радио был голосом зрелости, рупором суровой правды. Даг Стрейт не делал вид, что мир справедлив и щедр. Америка, о которой он говорил, была Виктору знакома – неблагополучное местечко, где он сам и вырос.

В те годы что-то витало в воздухе. Новостные выпуски полнились зашифрованными сигналами, сообщениями о не связанных, но, очевидно, ведущих к чему-то событиях. Европейские страны, собирающиеся в какой-то теневой альянс, поднимающий голову новый мировой порядок. Расовые беспорядки в Лос-Анджелесе; христианская семья из Айдахо, расстрелянная на своей суверенной земле. Хладнокровно казненное религиозное сообщество женщин и детей в Техасе, принесенное в жертву федеральными властями на деньги налогоплательщиков.

Паренек с солдатской стрижкой и лицом-кирпичом, это лицо он уже видел прежде.

Что-то витало в воздухе. Виктор винил во всем махающего ручкой пустышку-президента. Ему был знаком такой типаж: бойкий торгаш, умник и подхалим. Он ненавидел эту кафельную клинтонскую улыбочку, незаслуженную легкость, с которой тот шел по жизни, словно забыл, откуда вышел. Глядя на него по телевизору, Виктор думал: «Ты ничем не лучше меня. Такая же белая шваль».

ИЗ МЭРИЛЕНДА ОН УЕХАЛ С ЧУВСТВОМ ПОРАЖЕНИЯ. Неиспользованные таблички грохотали в кузове. В туалете на заправке он вгляделся в свое отражение в зеркале. Он видел лицо отца: те же щетинистые белесые брови, мясистые мочки ушей, закрученные усы. Сходство было поразительное. Превращение в отца не входило в его планы.

Никто никогда не говорил о том, что возраст делает с мочками ушей.

На челюсти появилась припухлость, как будто ему по ней кто-то съездил.

Пакетик с горошком нагрелся и размяк, вместо него он купил ведерко мороженого и вернулся в пикап. В кабине стоял крепкий человеческий дух, как будто кто-то несколько часов беспрерывно дышал, пердел и потел внутри, как, в общем-то, и было на самом деле.

Он вырулил на дорогу и пустился дальше, прижимая мороженое к лицу. Преступный зуб, дальний моляр, как партизан, распространил яд во все концы. Боль единым фронтом расползлась от челюсти к носовым пазухам, словно боевые действия захватили весь челюстно-лицевой регион.

Бог не наградил его хорошими зубами, но маниакальные чистки и полный отказ от сладкого помогли ему протянуть до шестидесяти, сохранив большую часть невредимыми.

Его сходство с отцом было не случайным. У природы, как уже неоднократно доказано, на все были свои причины. Рядом с выдающимся женским животом мужской вклад в популяцию был под вопросом. Сходство с отцом проявлялось по одной-единственной причине: доказать, что женщина не была шлюхой.

Виктор Прайн ни разу в жизни не видел зубной нити и даже не знал о ее существовании, пока не увидел ее на акционной полке в аптеке Форт-Беннинга.

Он все ехал и ехал.

В детстве у него был полный рот гнилых молочных зубов, как следствие небрежной гигиены и беспорядочного употребления «Юппи» – красного, оранжевого или кислотно-зеленого, – который его мать разводила в банке из-под майонеза и который они все хлестали, как воду. Молочные зубы же временные, поэтому считалось, что они не стоили неудобств в виде чистки и даже минимальных денежных затрат. Его отец, который махнул рукой на собственные зубы и к тридцати годам носил вставную челюсть, смотрел на стоматологов с провинциальным скептицизмом. Они ведь брали деньги за каждую дырку в зубе, поштучно, но где гарантия, что они же сами их там и не насверлили этой своей визжащей, действующей на нервы дрелью?

Его отец не был лопухом.

Его отец был шахтером. Лоуэлл Прайн спустился под землю в шестнадцать лет, и все мальчишеское, что в нем было, безвозвратно кануло туда же вместе с ним. Он на всю оставшуюся жизнь перестал охотиться и рыбачить. Он не смотрел спортивные матчи, не играл в карты, не бросал подковы, не читал газеты. Он даже не свистел. Насколько помнил его сын, все, чем он занимался, – это пил и добывал уголь.

Он не был лопухом. Как-то раз, работая под землей, Лоуэлл открыл свой контейнер с обедом и обнаружил флягу для воды пустой. Кто-то воровал его воду. С тех пор каждое утро, наполняя флягу, он кидал туда свою нижнюю вставную челюсть. Никто никогда больше не пил его воду.

ВИКТОР ПЕРЕСЕК ГРАНИЦУ ШТАТА, КАК ОБЫЧНО порадовавшись тому, что Мэриленд с его скоростными ловушками и идиотскими радиостанциями, транслирующими агрессивную музыку гневных черных людей, остался позади. В Пенсильвании голоса притихли, радио издавало лишь негромкий треск помех. Заасфальтированная отдельными участками дорога была приятно пустынна; каждые несколько метров колеса проходили по стыку. Это придавало движению ненавязчивый ритм, как стук лошадиных копыт.

Он съехал с шоссе и направился обратно в зиму, мимо промерзших полей и необъятной пустоты. Проповедник на радио призывал покаяться: конец света приближался. Шоссе по обочинам было усеяно телами мертвых животных, как бы в доказательство этому.

Дорога неслась и подпрыгивала, петляя между холмами. Повсюду в долинах виднелись покосившиеся дома, словно по горам прошелся великий потоп и оставил после себя эти обломки.

Он принялся переключать волны, пока не услышал сквозь помехи голос Дага Стрейта, звучавший теперь на национальной радиостанции. В эпоху спутников ты всегда оставался частью «Естественной нации». Даг всегда был где-то рядом.

Сегодня Даг говорил об отцах-основателях, это была его любимая тема. Их вторая поправка оказалась примером невиданной прозорливости. Отцы-основатели предвидели, что через несколько сотен лет простым гражданам понадобится приличная огневая мощь, чтобы защититься от государства, которое отцы-основатели в тот момент и создавали.

Задумка была именно такая, дорогие либерасты: чтобы каждый свободный человек был в полной боевой готовности, чтобы защищать жизнь и свободу, когда придет нужда.

Виктор не мог не согласиться. Как тут поспоришь? И все же именно отцы-основатели допустили изначальную ошибку.

Даг переключился на звонок в студию. Звонил Роджер из Бойсе. Виктор узнал протяжный высокий голос с западным выговором. Роджер из Бойсе до этого уже звонил на радио.

Ошибка была неоспорима, она уже вошла в анналы истории. Отцы-основатели, конечно, не изобрели рабство, но они его поощряли. Продемонстрировав фатальную недальновидность, они не усмотрели никаких негативных последствий в том, чтобы кораблями ввозить в страну захваченных людей из другой части света без всякой возможности отправить их обратно.

Если отцы-основатели и вправду были провидцами, они должны были бы задаться некоторыми вопросами.

Что будет, когда всем этим людям надоест пахать, как мулам, с перерывами на порки и побои; когда