Государи Московские: Младший сын. Великий стол - Дмитрий Михайлович Балашов

готова, одета, перепоясана, успела и малого покормить. Оба стояли, глядя на Мишука горячими лихорадочными глазами, все еще веря и не веря своему освобождению. Мишук вывел их за зады, на укромную тропку. Старец размахнул руки, обнял и трижды крепко поцеловал Мишука:

– Спаси тя Христос! Верю теперь, што Федин сынок! Век буду… и внуку…

Обмочив щеки Мишука слезами, отстранился наконец. Женка тоже несмело потянулась и чмокнула его в щеку. И пошли в ночь, впереди старик с секирою за поясом и тяжелым мешком на спине, позади женка с дитем, и внучок пискнул что-то в темноте, а она что-то тихо сказала ему, унимая, – и скоро оба исчезли среди оснеженных елок, только скрип шагов еще долго доносился до Мишука.

Сменившись, Мишук ввалился независимо в сторожевую избу, ел щи, посвистывая и слушая, как старшой, ругмя ругаясь, ищет секиру и пропавшие зипуны.

Наевшись, срыгнув, он посидел несколько. Ругань же густела в воздухе, теперь обвиняли друг друга и уже едва не брались за грудки. Тут ввалился сторожевой, в голос выкрикнул:

– Полоняники бают, старец один утек у их ночью! Тогды как раз Михалкич стоял!

Мишук поднялся, твердо поглядев в глаза набычившемуся старшому, кивнул, поведя глазом:

– Полоняники бают, може, и врут, пройдем!

Вышли под утреннюю холодную хмурь. Отошли на зады. Круто поворотясь, Мишук вымолвил:

– Секиру я взял! И мешок с гречей – тоже я. И старика того я выпустил. Старик тот, Степаном его зовут, переславской родом, бати покойного приятель. Отец умирал, наказывал: «На рати, случаем, не заруби!» И вот я… И баба, женка та с дитем, сноха евонная…

– Постой! – опешил старшой. – Кака така женка?

– У татар выменял, на сапоги. Свои сапоги были, из добычи.

– Ну, женку… выменял, дак… – Старшой глядел исподлобья, тем взглядом, каким глядит почасту, склоняя рога, племенной бык, – не то боднет, не то отскочит посторонь. Вроде уже и кулак сжал для удара, но не ударил, а, посопев, спросил: – И чево ты их… в лес отвел?

– И зипуны отдал има, и сапоги, и крупу, и секиру, и нож, и рогатину… Вот! – перечислял Мишук не останавливаясь. – А теперь хошь бей, хошь убей – все одно!

Он поворотил боком к старшому, оберегая рожу от первого удара, и, крепче расставив ноги, утвердился на снегу.

– Ну, паря… – протянул старшой и переступил по-медвежьи с ноги на ногу. – Ну… У-у-у, пес!

И вдруг здоровая, во всю лапу, затрещина легла меж лопаток Мишука. Чуть удержался он на ногах, выговорил только:

– Бей!

Но старшой, ткнув его еще кулаком под бок, взял руки кренделем и захохотал, закидывая черную бороду и разевая красную пасть.

– Ну, паря! Ну и ну! Ловок! Ай не соврал? – вдруг спросил он, хитровато прищурясь.

– Не. Крестом поклянусь!

– Так-таки и спознались?

– Говорил я с им, он жисть свою сказывал, ночью-то, да я из речей-то и понял… Он и не чаял совсем. А как спознались, в ноги мне: сноху, мол… Ну, я красные сапоги тому татарину в зубы…

– А у нас гречу! – перебил старшой. – Ну, ловок, ловок, Мишук, ну и ну! – Старшой вновь, закидывая башку, залился веселым хохотом. Отсмеявшись, аж выжало слезы из глаз, крепко хлопнул Мишука по плечу, примолвил: – Ну чего стоишь? Вали, мед пить будем! – И первый пошел, переваливаясь косолапо, а Мишук за ним, толком не понимая еще, что же произошло.

Уже на подходе к избе старшой обернулся, глянул серьезно, в глубь зрачков, сощурился:

– Не соврал?

Мишук расстегнул ворот, достал крест с шеи:

– Вота! Клянусь крестом ентим. Пущай Господь… – У него запрыгали губы.

Старшой повел бровью:

– Ну, верю. Ты, тово, только… воеводе не скажи… Мы уж промежду себя уладим как-нито! А то ищо привяжутце: «Ворога отпустил!» Старчища матерого с молодайкой да внуком… Тоже мне, вороги, тьфу! А за секиру, быват, поставишь ребятам пенного. Ну и тово… Струхнул? Думал, бить буду?

– Маленько струхнул! – признался Мишук.

– То-то! Ну да я ить тоже не зверь!

За секиру расплатился Мишук, а о зипунах после и речи не было. Награбили они зипунов, без того хватало…

Домой ворочались к Масленой. Говорили потом, что князь Иван выкупал тверской полон у татар, сажал на землю… Кого выкупил, кого и нет! Тысячи ушли в степь, вослед татарской коннице, тысячи погинули от голода и морозов на разоренных дорогах Твери…

Уходящие татары, словно половодье, не пощадили и прочих, союзных себе волостей. Положили впусте земли Дмитрова, Углича, Владимира, прихватили порядочный кус ростовских и суздальских сел. Только Московскую свою волость сумел отстоять князь Иван от прохождения татарских ратей. Дарил темников, сам казал иные пути.

После этой беды надолго запустела Тверская волость. Годы и годы спустя все поминалось: где какая стояла деревня, какое село, от коего ныне только кусты, да бурьян, да крапива в человечий рост, да холмики заброшенных могил на бывшем погосте, который уже некому посетить, некому возобновить сожженные кресты на могилах и некому оплакать, навестив по весне, родимых усопших своих.

Князь Иван Данилыч вместе с суздальским князем Александром Васильевичем, распустив ратных по домам, отправились оба в Орду. Хан вручил ярлык на великое княжение владимирское Ивану.

Эпилог

Молитва Ивана Калиты

Господи!

К тебе воззвах и к стопам твоим припадох со скорбью и ужасом, и отчаянием моим, и мольбой!

Страшен ты еси, и страшнее кары милость твоя!

Ты послал мне возлюбленных чад на лоно мое, возвеселив и упокоив сердце мое.

Ты окружил мя боярами многими, верными и радеющими мне.

Ты собрал волость отца моего воедино и вручил в руку мою.

Ты избавил мя от злобы и зависти, и насилия вельмож ордынских, и от остуды ханской упасе.

Ты соблюл землю мою от ратей вражеских и от прохождения иноплеменных сохранил.

Ты сокрушил выю ворогов моих и вручил мне ныне вышнюю власть в Русской земле.

Кольми паче мог бы ты наградить и возвеличить мя?

Коликою радостию или коликим прибытком возможно, Господеви, днесь преумножить усладу щедрот твоих?

Где предел милостям твоим и где край милосердию твоему? Или кара грядет на мя страшнейшая страшного на земли?

Зрел ты трупы смердов на торжищах и путях и не поразил мя перуном, и не свел на мя огнь небесный! Слышал плач и стенания жен, горе матерей и вопли чад, в полон угоняемых, и не содрогнулся, и пребыл покоен в величестве своем. Ужасен ты, Господь, в тяжкой силе щедрот твоих!

И потому молю тебя, со страхом и ужасом к стопам твоим припадая, и