Чужой муж - Лариса Кондрашова

— А на голодный желудок оно не разжевывается?

— А зачем вообще иметь голодный желудок, если вагон-ресторан работает, — улыбнулся Сан Саныч и обратился к глазеющей в окно молодой паре: — Молодые люди, мы уходим обедать. Приглядывайте за вещами.

Супруги — или любовники — покорно вернулись в купе, а Наташу ее новый знакомый повел по вагонам, всякий раз предупредительно открывая перед ней дверь перехода.

Едва они сели за столик, как перед ними возник официант. Нюх у этих слуг сервиса острый, денежного клиента чуют в любом обличье.

Почему вообще Наташа решила, что ее спутник — денежный? Потому, что от него и в самом деле просто за версту разило деньгами и властью. Скорее всего он и в самом деле давно не ездил поездами и теперь наслаждался забытыми ощущениями.

Официант протянул меню Наташе, а преданно продолжал смотреть на Сан Саныча.

— Меню, конечно, оформлено роскошно, — проговорил тот, скосив глаз на красочную обложку, — даже с вензелями. А что есть по факту?

— По факту: эскалоп, мясо по-домашнему, картошка с грибами.

— Грибы откуда?

— Польские, баночные.

— Вот так, — посетовал Наташе ее спутник, — свои грибы мы объявили сплошь ядовитыми, пугаем бедных граждан жутким количеством смертей от них, а у поляков вроде леса другие…

— Это шампиньоны, — осторожно заметил официант, — а их можно выращивать и в обычном подвале.

— Откуда знаешь, — Сан Саныч внимательно взглянул на него, — сам разводил, что ли?

— Друг занимался, — сказал тот.

— А нам что ты взять посоветуешь?

Все-таки в наших чиновниках это неистребимо: называть на ты всякую обслугу, каковая им встречается.

— Возьмите эскалоп и картошку с грибами.

— А на первое?

— Рассольник. Он у нас фирменный. Гордость повара.

— Неси свою гордость. А на горючее — коньячок. Конечно, дамы обычно предпочитают шампанское, но под него идет легкий разговор, а у нас — дела серьезные.

Совсем недавно Наташе это уже говорили, про коньяк. И тоже в связи с серьезным разговором.

Официант отошел. В другое время Наташу, может, и задело бы, что без нее решают, что пить и есть, но сейчас она просто кивнула, потому что сидящий напротив мужчина знал, что делать в таких случаях. И он взял на себя решение не потому, что не видел в ней женщину, а потому, что понимал: она сейчас слишком заторможена, чтобы ожидать от нее каких-то обдуманных решений.

Для начала, как водится, поговорили о погоде. Словно брали разбег для будущего разговора. О продуктах, ввозимых в Россию. Неужели она и сама не смогла бы производить их в таком количестве? Заветную тему пока не затрагивали, и Наташа расслабилась. Отчего-то она чувствовала себя будто в суде, в ожидании, что ее приведут к присяге.

На рассольнике они помолчали, но на эскалопе Александр Александрович откашлялся и произнес:

— Мне трудно, Наташа, выступать против того, чему я в силу занимаемых должностей должен был прежде следовать. Мы всегда твердили своим гражданам: поскольку семья — первичная ячейка общества, значит, укрепив ее, укрепим и общество. Мы ловили отбившихся от стада мужиков, отрывали их от любовниц и загоняли в ячейку. То бишь в семью. Партия считала, она лучше знает, что нужно народу. Счастлив человек в семье, не счастлив — становилось уже не так важно. Во имя идеи можно было пожертвовать некоторыми недовольными.

Наташа несколько удивилась его страстности, потому что до сего момента Сан Саныч был очень спокоен, почти равнодушен. Неужели выговориться нужно не только ей, но и ему?

— А ведь к вам это не относилось? — все же уточнила она.

— Только потому, что я с женитьбой не торопился. Боялся повторить судьбу мужчин, которым ломали хребты на моих глазах. Может, поэтому теперь супружескую неверность у нас провозглашают чуть ли не идеалом отношений мужчины и женщины. Мы во все времена бросались в крайности: то ни в коем случае, то все, что хотите… Я думал, отчего так? Решил, что от попытки поверить алгеброй гармонию. Тонкие материи духа не должны быть категоричны и однозначны. Они должны учитывать человека и все составляющие его жизни.

— Так вы считаете, что и…

Она споткнулась, не решаясь произнести то, что напрашивалось в качестве вывода. Но он жестко докончил за нее:

— Что и вашему Валентину ломали хребет. Не партия, правда, а жена, у которой оказалась та же бульдожья хватка.

— Вы говорите: ломали. Или сломали?

— Теперь, думаю, сломают. С вашей помощью.

Наташа поперхнулась и не сразу смогла откашляться. Что он себе позволяет, этот попутчик?!

— С моей помощью? — переспросила она хмуро.

Но он ничуть не испугался ее недовольства, а тоже стал заводиться, как будто сам принимал непосредственное участие в этой истории.

— Не с моей же!.. А как вы думали? Даже если ваш Валентин так слаб, как говорит о том его жена — кстати, у меня создалось такое впечатление, что вы ей поверили, — ему не понравится, что его футболят, словно мяч. Он живой человек и, судя по всему, любит вас по-настоящему. Ну вот, вернется он из командировки, полный самых радужных надежд, а ему сюрприз преподнесут: возлюбленная тебя перепродала. За большую сумму.

— Вы так говорите, потому что не все понимаете, — волнуясь, зачастила Наташа. — Никого я не продавала. Только свою квартиру…

— Тогда почему именно ей, его жене? Хотели продать — могли сделать это как-то иначе. А так… Сумма этой сделки известна, а насколько я успел понять, ваша Тамара не брезгует никакими средствами…

— Какая же она моя?

— Теперь выходит — ваша. Вы с ней договорились, ее послушали, ей поверили.

«Нет, это все не так, — лихорадочно думала Наташа. — Тамара просто защищала свою семью, а я решила ей в том не мешать. Она не станет говорить Валентину насчет купли-продажи, это было бы слишком жестоко…»

Но собственные рассуждения казались ей жалкими. Тамара станет говорить, Тамара не станет говорить… Тамара скажет все, что надо и не надо, лишь бы опорочить Наташу в глазах Валентина. Доломает ему хребет?

Что происходит? Почему Сан Саныч исполняет вовсе не ту роль, которая ему была отведена? Разве исповедники высказывают тем, кто к ним приходит, свое мнение и осуждение? Наташа уверила себя, что он одобрит ее поведение. Вот какая хорошая женщина Наташа Рудина! Она позаботилась не о себе, а о сохранении чужой семьи. И старалась отмахнуться от внутреннего голоса, который просто злорадно хохотал: «О чужой семье она позаботилась! О собственном спокойствии. Привыкла плыть по течению, а когда жизнь впервые потребовала руками подвигать, самой поплыть, предпочла просто пойти на дно…»