Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца - Вернер Линдеманн

М а л х о в: Значит, ты не стал бы описывать себя 19-летнего как диссидента?

Л и н д е м а н н: Нисколько.

М а л х о в: Ты просто лишь многим был недоволен?

Л и н д е м а н н: Я был крайне недоволен. Я поздно возмужал. Я, естественно, хотел слушать понравившуюся мне музыку, но я не мог заполучить эти пластинки. Мой отец, например, не понял, когда я за месячную заработную плату купил грампластинку Элиса Купера. К слову, недавно Элис Купер пластинку мне подписал. Это было потрясающе. Я встретил его здесь, в Берлине. Довольно забавно. В сущности, мы постоянно ссорились из-за того, что мой отец защищал порядок, хотя и не так, как моя мать, которая душой и телом верила в перемены и совершенствование социализма. Однако она работала на радио. Так много, что даже не уловила, как снаружи всё пришло в упадок. Это радио было своего рода отдельным миром, самостоятельным биотопом. Конечно, по выходным у нас были такие вечеринки, где все встречались и, кроме того, дискутировали. Тогда все тоже уже улавливали легкий революционный ветер, особенно от некоторых писателей, к примеру, после лишения гражданства Бирманна[42]. Ведь эти разногласия существовали с 70-х годов, к примеру, в Академии искусств в Берлине, из которой некоторых авторов исключили, некоторые из нее вышли, некоторые эмигрировали или стали экспатриантами.

Еще в юности я улавливал, как мои родители обсуждали это со своими коллегами, и вели бурную полемику. Моя мать всё еще была верной партии и пыталась найти конструктивный путь. Остальные высказывались, что мы не можем больше просто бессловесно мириться с тем, что здесь происходит, мы должны об этом писать. Другие вновь говорили: нужно критиковать продуктивно, а не очернять всё в целом. Это всегда были какие-то обрывки слов, которые я додумывал. Я размышлял: вот сидят они сейчас здесь, со своими дорогими автомобилями, и дискутируют, а я, будь любезен, должен работать.

М а л х о в: Ты тоже хотел при случае удрать?

Л и н д е м а н н: Нет, никогда в жизни. Для меня это вообще никогда не было вариантом. Ни в коем случае.

М а л х о в: Тогда, в 19 лет, в то время, о котором рассказывает твой отец, ты уже занимался музыкой?

Л и н д е м а н н: Нет, музыку я только слушал.

М а л х о в: Ты всё ещё помнишь какую?

Л и н д е м а н н: Много электронной, экспериментальной музыки, тексты которой я сначала даже не понимал.

Эта музыка имела такой эффект, будто ты паришь в других сферах – Tangerine Dream, например. Ещё я нашел совершенно потрясающего Jean-Michel Jarre, эти грампластинки «Oxygène» и «Equinoxe». И Mike Oldfield тоже, и другие были практически без пения, как и Alan Parsons Project.

М а л х о в: В книге время от времени упоминается группа Scorpions.

Л и н д е м а н н: Scorpions мне вообще не нравились. Скорее это уже полная противоположность этим сферическим альбомам: Ramones и всё прочее. Либо это совсем мягкие вещи, либо по-настоящему лихие, жесткие.

М а л х о в: Музыка ГДР присутствовала?

Л и н д е м а н н: Мне всегда нравились Puhdys, исключительно из-за крутых текстов, но в остальном в ГДР, собственно, выбора особого не было.

М а л х о в: А Karat?

Л и н д е м а н н: Нет, исключено. Puhdys: «Иди к ней, и пусть твой дракон поднимется». Это был гениальный текст…

М а л х о в: Вернемся к книге, которую ты все же когда-то читал…

Л и н д е м а н н: Я вообще читал ее только раз, вкратце. Просто раскрыл где-то посередине, потому что хотел что-то найти. Я задумывался, когда мать говорила: все же прочитай то или это. Но я не хотел. Зато другие люди, которые это читали, постоянно доставали меня вопросами. «Ведь в книге…» – «Да это полная чушь», – говорил я тогда. Я вообще лишь бегло просматривал отдельные места, и одинаково часто получал от этого плохое настроение. Следовавшая далее глава являлась тем, о чем я только что говорил, что вся книга – полный вздор. Я элементарно не желал иметь к этому никакого отношения и действительно больше не хотел отвечать на все эти вопросы.

М а л х о в: Но в итоге пришлось.

Л и н д е м а н н: В итоге пришлось. Думаю, впервые я надлежаще прочитал ее в 1993-м, после смерти отца. Уже тогда я нашел, что всё это было не особо честным. Я все еще считал, что это сплошная скрытая злоба на меня. Только теперь, по случаю этого переиздания, я по-настоящему осознанно и интенсивно читал, с желанием понять и открыться книге.

М а л х о в: И каково сейчас твоё впечатление?

Л и н д е м а н н: Она по-прежнему содержит для меня много выдуманного, но также и много неплохих размышлений.

Например, тема, о которой я задумался после прочтения, – это его постоянная паника и страх, к примеру, в сцене, где речь шла о нашем псе, Курте. Он невообразимо боялся, что у собаки бешенство. При этом мы даже еще не знали, укушен он был лисой или нет. Отец тут же позвонил егерю. Но я сказал: никто не войдет в этот двор и не пристрелит собаку. Я сделаю это сам, если на самом деле это будет нужно. В какой-то момент мне действительно пришлось убить собаку.

М а л х о в: Всё это он описывает.

Л и н д е м а н н: Но у него элементарно не хватило мужества выждать и поместить пса на карантин. Он просто не хотел больше к нему прикасаться и запер его в гараже. Вдогонку он всё продезинфицировал и вычистил, всё то, что собака могла лизнуть. Он испытывал панический страх. В то время бешенство в ГДР было масштабным.

М а л х о в: Ты хочешь сказать, что он был гораздо более напуган, чем отобразил это в книге?

Л и н д е м а н н: Безусловно. Даже мама говорит, ему не хватало смелости. Конечно, в книге вы не станете представлять себя трусом, но мне не хватает там хотя бы немного самокритики. Он слишком мало вопросов задает себе. Там присутствуют два-три подхода, но, как я всё еще нахожу, в них, как правило, я – это шут, над которым возвеличивается он.

М а л х о в: Да, но что поразительно: отец – писатель, даже лирик, и ты тоже… Всё же, это довольно близко.

Л и н д е м а н н: Самое смешное, что я никогда не имел отношения к его книгам, даже если он мне время от времени что-то показывал. Иногда я находил его описания очень удачными. У него на самом деле были очень красивые сравнения, метафоры, аллегории. Но он был очень навязчив, когда показывал мне что-то, и всегда хотел немедленно получить одобрение, когда моя мать, к примеру, отсутствовала. С моей матерью он очень много беседовал о своих текстах. Она, как профессиональный журналист по культуре, конечно, интересовалась тем, что он писал. Они часто обменивались мнениями по этому поводу, пока позже в их отношениях не стал доминировать хаос.

М а л х о в: Однако он цитирует твоё стихотворение, которые ты написал в 9-летнем возрасте, стихотворение о щелкунчике.