Чемодан миссис Синклер - Луиза Уолтерс

Когда все кончилось, он отполз от Дороти. Она осталась на диване, по-прежнему упираясь лицом в спинку. Замерла, не в силах думать, двигаться или даже осознать произошедшее. Через несколько минут Дороти оправила подол, но дивана не покидала, вслушиваясь в дыхание Альберта. Постепенно оно сделалось медленным и хриплым, как у крупного пса. Повернув голову, Дороти увидела, что он заснул на ее стуле возле окна, склонив свою бычью голову набок.

Дороти медленно поменяла позу и села на пол, спиной к дивану. И она вышла замуж за этого человека? Да. Когда-то она даже любила его… Так, не двигаясь, она просидела час или два. Случившееся затормозило все ее мысли. Она просто сидела с открытыми глазами. Потом почувствовала, что очень замерзла. Отчаянно захотелось спать. Тогда Дороти встала с пола и, даже не взглянув на того, кто храпел возле окна, тихо вышла из гостиной и закрыла дверь. Поднялась к себе, даже не сходив в туалет, не умыв лица и не вычистив зубы. Нырнула в свою узкую постель и накрылась несколькими одеялами. Ночь была туманная и очень холодная. Должно быть, Дороти сразу же уснула и видела сон. Разбудило ее яркое солнце, струящееся в окно. Дороти вспомнила свой сон: она держала на руках младенца и целовала его мягкую головку. От него пахло мускусом, лавандой, апельсинами и медом.

Альберт уехал.

Ничто не напоминало о том, что он здесь побывал. Никто не узнает, что Альберт Синклер вернулся к своей брошенной жене, обвинил ее в супружеской измене и фактически изнасиловал в порыве злости, ревности и досады. Перед миром, то есть перед девочками и курами, Дороти предстала такой же, как была: без косметики на лице и претенциозных замашек. Она все так же заваривала чай и готовила завтрак, собирала девочкам их обычные пакеты с едой, кормила кур, разводила огонь под баком и провожала Эгги и Нину на работу в Норт-Барн. Только ход ее мыслей несколько изменился. Она думала о возможной беременности. О ребенке, который уже сейчас крохотным зернышком мог поселиться в теплом красном пространстве ее лона.

Нет, она не перестала думать о Яне.

Ян был сейчас далеко – во всех смыслах этого слова. Но о Яне она думала всегда.

Дни тянулись, один за одним: тяжелые, серые дни зимы, обильные слякотью и грязью. Каждый раз, заходя в туалет, Дороти боялась обнаружить кровь. Сейчас она бывала там чаще обычного. Через две недели после отъезда Альберта у Дороти не появилось судорожных болей, напряжения, угловатости в движениях, беспричинного раздражения и слезливости, чем обычно сопровождался очередной приход месячных. Перед ней снова замаячила и начала быстро разрастаться надежда. Надежда, в которой странным образом переплетались очевидность и таинственность. Дороти твердила себе, что те короткие минуты гнева и агрессии Альберта были почти благом. Несколько минут боли и унижения. Несколько минут во власти его похоти. По сути, он вел себя, как ребенок в кондитерской лавке: быстро насытился и потерял всякий интерес. Дороти больше не ужасало случившееся с ней в гостиной. Теперь она боялась, что об этом узнают девочки. Она представляла, как Эгги и Нина распахивают дверь, видела их шокированные лица и слышала собственный крик, все-таки вырвавшийся наружу: «Помогите!» Иногда Дороти казалось, что все это уже произошло и она действительно видит испуганные лица девочек, их страх, смешанный с осуждением. Кормя кур или штопая чулки, она иногда вздрагивала от этих псевдовоспоминаний и тошнотворных мыслей, что ее тайна раскрыта.

Потом, успокоившись, она спрашивала себя: а действительно ли девчонки застигли ее в таком состоянии? Нет! Нет! Но если она действительно забеременела… Все, что ожидало ее в дальнейшем, волновало и будоражило. Однако Дороти старалась сохранять спокойствие и не обращать внимания на тайную драму, которая могла… да, могла сейчас разворачиваться внутри ее. Старалась поменьше думать об этом. Но могла ли она не думать и не мечтать о таком?

Дороти старалась не поддаваться страхам, настоящим страхам. Главным среди них был страх выкидыша. Страх того, что поток крови вынесет драгоценное яйцо из ее чрева – этого источника жизни. Тогда опять все тщательные приготовления ее матки пойдут насмарку. Источник жизни был в ней, на ней, вокруг нее. Он был ею, но она не имела власти над ним и не могла им управлять. Ей оставалось только надеяться.

Ян летел, придерживаясь выбранного курса. Он ждал встречи с вражеским самолетом. Вчера он подбил немецкий «дорнье». Стрелял очередями, стремясь, как требовала инструкция, первым уничтожить вражеского стрелка. Попал в топливный бак. Немецкий самолет загорелся и штопором понесся к земле, не в силах вырваться из ее неумолимого притяжения. «Нет более приятного занятия, – думал Ян, – чем уничтожение твоих врагов». Его не занимала судьба экипажа «дорнье». Наверное, все они мертвы. Во всяком случае, он не видел, чтобы кто-нибудь выбрасывался на парашюте. Малая крупица возмездия. Хороший немец – это мертвый немец. По-другому не бывает. Так или иначе, но одной атакой он уничтожил четверых.

День был ясным и настолько холодным, что морозный воздух обжигал уже на малой высоте. Однако холод меньше всего заботил сейчас Яна. Эскадрилья, призванная защищать Лондон от немецких бомб, совершала боевые вылеты днем и ночью. А жестокие бомбардировки города все равно продолжались. Иногда Ян и его ребята действовали правильно. Бывало, допускали тактические ошибки. Летчики гибли почти ежедневно – отличные польские парни. Пока что, сегодня, он жив. И ему предстоит снова оборвать чью-то жизнь. Но его самого не убьют. Ян верил в это.

Он вел постоянное наблюдение за окружающим пространством: по сторонам, вверх и вниз. Доверял своим глазам и чутью. Ян не мог положиться на новое устройство, называемое радиопеленгатором. И отдавать приказы, находясь в воздухе, он тоже не любил, хотя это была его прямая обязанность. Язык не поворачивался произносить сухие, затертые слова команд. Формально эти ребята были его подчиненными. Но когда тебе на земле обрисовали обстановку и поставили задачу, в воздухе ты уже сам по себе. Это на аэродроме и в казарме он может приказывать. А здесь – в бескрайних просторах неба – все равны. Здесь нет законов, зато есть радость полета и адреналин.

«Дорнье» шли звеном. Проклятые бомбардировщики: неуклюжие, вытянутые, несущие смерть. Ян быстро развернул свой «харрикейн» и взмыл вверх, стремясь уйти как можно выше. Выше… еще выше… Он хотел, чтобы солнце находилось у него за спиной. Это всегда давало преимущества. Атаковать немцев сейчас было бы явным безрассудством. «Дорнье» с флангов сопровождали докучливые «мессершмитты»: маленькие, юркие, маневренные и смертельно опасные. При всей ненависти к немцам, Ян восхищался летными качествами этих самолетов. Под ним прошло звено «спитфайров», намеревавшихся вступить с бой с «мессершмиттами». Но двое «мессеров», оторвавшись от общего строя, неслись к самолету Яна. Им удалось проскользнуть мимо «спитфайров». Потом «стодевятки» разошлись в стороны, и Ян мог вести наблюдение только за одним из них.

Развернувшись, Ян выровнял свой «харрикейн» и дал очередь из пулеметов. Мимо. Но куда делся второй «мессер»? Может, им занялся кто-то из англичан? Хорошо, если так. Ян дал вторую очередь по немцу. Черт! Опять мимо. Его пули уходили в небо, а «стодевятка» летела на него, открыв ответную стрельбу.