Чтение мыслей. Как книги меняют сознание - Вероника Райхль

чтобы читатели от нее не отставали. Она берет Верену за руку, будто той двенадцать, а Ханна Арендт — ее любимая, но строгая крестная. Верена с легкостью и без сопротивления следует за ней. Арендт позволяет увидеть что-то новое: пока ее слова сопровождают Верену по одному из фрагментов мира, Арендт упорядочивает чудовищную несуразность этого фрагмента, смягчая удар от предстоящего столкновения. Тогда мир не раздавит Верену всей своей массой, и она повстречает на пути что-то более рациональное, чем мир как таковой. Что-то, обладающее смыслом. Что-то, вселяющее надежду.

При этом Ханна Арендт никогда не упускает из виду две темы: Третий рейх и древних греков. Опыт Третьего рейха лежит в основе всего и возвышается надо всем. На древних греков можно положиться. Именно с их помощью Арендт объясняет, как устроен мир. Для нее древние греки ассоциируются с благоразумием и дальновидностью. Обратившись к их опыту, мир еще может вернуться к здравому смыслу. Эти два аспекта постоянно напоминают Верене о ее детстве в восьмидесятые годы в Западной Германии. Впрочем, не только они. Верена читает Ханну Арендт и видит темные, забитые книгами комнаты, куда ее нередко таскали с собой родители. Пока дети играли на солнце, взрослые, сидя в тяжелых креслах для чтения, курили, пили херес и вели светские беседы. Если ты был тих и незаметен, то тебе разрешалось остаться и послушать. В воспоминаниях Верена всегда видит солнечный луч, который проникает в комнату через окно, и пыль, танцующую в этом свете. Ее родители были детьми шестидесятых годов, они выросли на творчестве Пикассо, Клее, музыке Брамса, Гленна Гульда и трудах древних греков. Частичка этого еще была жива в них и в восьмидесятые. Национал-социализм был темой для размышлений, которую они, как и Ханна Арендт, никогда не упускали из виду.

Верена сидит на газоне, и ей хочется вернуть что-то из этого. Однако она не знает, по чему скучает — по тому, насколько уточненной и искренне демократичной была западногерманская интеллигенция, или по молодым родителям, чье жизнерадостное благоразумие, казалось, делало возможным существование дружелюбного, благоразумного мира (Верена теперь постоянно вспоминает об этом при чтении работы Ханны Арендт). Возможно, Верена скучает по себе самой в возрасте двенадцати лет, когда она ждала, что к ней подойдет нужный человек, возьмет за руку, и они вместе пойдут навстречу наполненному искусством и волнующими идеями миру. Она откладывает книгу и растягивается на траве.

Пепельно-серое одиночество в творчестве В. Г. Зебальда

Клаус лежит, укутавшись шерстяным одеялом, на шезлонге с книгой В. Г. Зебальда «Аустерлиц». Он попивает маленькими глотками горячий кофе из термоса и смотрит на серую гладь озера. Затем раскрывает книгу и с головой погружается в текст. Достаточно лишь двух предложений, и он совершенно выпадает из жизни и оказывается во власти языка Зебальда, его интеллигентной грусти и абсурдно-нежного мира.

В повседневной жизни Клаус привык каждую неделю выполнять сотни задач: он учится в докторантуре, преподает в университете, работает редактором в междисциплинарном онлайн-журнале и играет в музыкальной группе. У него много друзей, есть любимая девушка. С раннего утра и до позднего вечера он активен и общителен. Клаус преодолевает любые ситуации; на него обрушиваются все новые требования, и он в состоянии с ними справиться. Этим он гордится почти так же сильно, как своей музыкой и научными статьями.

Его шезлонг стоит перед дачным домиком его родителей. Внутри над текстом диссертации работает его девушка. Чуть позже она подойдет, положит руку ему на грудь и спросит, не хочет ли он вместе что-нибудь приготовить. Но сейчас, пока он читает, вокруг него удивительно тихо:

Иногда же мне начинало казаться, как я уже говорил, сказал Аустерлиц, будто отец все еще тут, в Париже, и только ждет благоприятной возможности, чтобы снова появиться. Подобного рода ощущения и мысли посещали меня исключительно в тех местах, которые скорее относились к прошлому, чем к настоящему. Когда я, например, бродя по городу, заглядывал в один из тех тихих дворов, в которых десятилетиями ничего не менялось, и чувствовал почти физически, как замедляется время, попадая в гравитационное поле забытых вещей. Мне чудилось тогда, будто все мгновения моей жизни собрались воедино в одном пространстве, словно все события будущего уже совершились и только ждут того, чтобы мы наконец добрались до них, подобно тому как мы, получив приглашение, добираемся до нужного дома, стараясь поспеть к условленному часу. И разве нельзя себе представить, что и в прошлом, там, где уже все свершилось и отчасти уже стерлось, у нас остались договоренности и нам еще нужно отыскать места, людей, которые, так сказать, и по ту сторону времени остаются связанными с нами?[34]

Низкие облака медленно проплывают над Клаусом. Ветер играет с его волосами. Клаус читает эту книгу уже в пятый раз. Мелодия основательных, слегка старомодных слов Зебальда ему хорошо знакома. Предложения струятся. Кроющаяся в них боль бесконечна и в то же время преподносится автором умеренно. Пепельно-серое одиночество Аустерлица совпадает с пепельно-серым одиночеством Клауса. С регулярной периодичностью наступает смерть. Экзистенциональное одиночество неизбежно. Безразлично пожав плечами, оно определяет все происходящее. В тексте чувственное восприятие оказывает воздействие на разум, а разум — на чувственное восприятие. Так оба колеблются в виде тонких пересечений и интерференций, увлекая Клауса за собой. Текст уносит его туда, где есть только он сам. Позволяет ему на какое-то время оказаться наедине с самим собой. Клаус покачивается в ритме текста там, в глубине души, в потайном, лишенном света месте внутри себя, куда никому просто так не попасть.

* * *

Ночью Клаусу не удается сразу уснуть. Его девушка мирно спит рядом. Клаус думает о сестре. Несколько недель назад он беседовал с Зильке о том, правомерно ли проводить различие между философией и литературой, и рассказал ей, что, читая Зебальда, узнал о людях не меньше, чем от Мелани Кляйн, Дональда Винникотта и Фредрика Джеймисона. После этого разговора Зильке решила познакомиться с творчеством Зебальда. При следующей встрече с Клаусом она косо на него посмотрела и сказала: конечно, прекрасно, что ему так близок пронизанный печалью текст, однако кому-то это может показаться пугающим. Затем они рассмеялись. Клаус все понял — так ему тогда казалось. Однако, размышляя об этом сейчас, он не имеет ни малейшего понятия о том, что имела в виду Зильке.

В долгу у Деррида

На протяжении всего лета Итан читает «О грамматологии» Жака Деррида. Читает в поезде, в саду у родителей, на