Метель - Владимир Сорокин

— Дождалися... — усмехнулся Перхуша и закрыл лошадей.

— Как же мы поедем? — озирался доктор.

— Так и поедем, как Бог даст, — ответил Перхуша, сдвинул правило влево, крикнул на лошадей.

Самокат дернулся, скатился с мертвеца. Перхуша выправил его на то, что должно было быть дорогой, и пошел с ним рядом. Доктор двинулся следом.

— Садитесь, барин, а я пойду! — крикнул ему Перхуша.

Доктор сел в самокат:

— Сколько ж ехать нам осталось?

— Не знаю. Версты три...

— Надо доехать!

— Бог даст, доедем...

— Три версты... Пешком дойти можно!

— Можно...

Доктору ужасно захотелось выехать из этой снежной бесконечности, из этого холода, который не оставлял его ни на миг, выехать из этой ночи, похожей на дурной сон, чтобы забыть ее навсегда вместе с этим снегом, с этим дурацким самокатом, с мудаком Перхушей и сломанным полозом.

«Господи, вывези, охрани и помоги...» — молился он про себя, считая каждый метр преодолеваемой дороги.

Перхуша шел, правил, загребая снег валенками, проваливаясь и снова вылезая. Впереди и вокруг стояла стена бесшумно валящего снега. И от этой бесшумности, в совершенном безветрии доктору становилось все страшнее.

Перхуше же страшно не было. Он просто устал от всего, устал так, что и шел уж из последних сил, стараясь не свалиться на снег и не заснуть. Огонь костра сморил его, он наглотался дыма, ему хотелось одного — спать.

«Три версты... Доедем, коли не собьемся...» — думал он, тараща глаза, слипающиеся от снега и усталости.

Через полверсты, когда ельник кончился и началось чистое поле, они сбились с пути. Перхуша побрел кругом, нашел дорогу. Поехали, но снова сбились. И снова Перхуша нашел дорогу. Доктор уже не слезал, а сидел, весь покрытый снегом, молясь и замирая от страха. Проехали полверсты благополучно, но вдруг раздался треск, самокат предательски накренился вправо: сбившись с дороги, въехали в буерак, и приделанный носок полоза сломался.

— Обломился! — крикнул Перхуша, возясь в снегу.

— А ну тебя... — Неподвижный всю дорогу доктор вдруг спрыгнул с сиденья, по колено в снегу подбежал к багажнику и стал яростно отвязывать свои саквояжи.

— Провались ты пропадом, дурак... Провались со своим самокатом... со своим вонючим полозом... — Он отвязал занесенные снегом саквояжи, взял в руки и пошел вперед.

Перхуша не удерживал его. У него уже не было сил стоять, он опустился рядом с самокатом, опершись на него спиной, а рукой держась за полоз, словно за сломанную ногу.

— Я пешком быстрей дошел бы! — в сердцах крикнул доктор, не обернувшись.

Он зашагал вперед по занесенной дороге.

— Всю жизнь слушать дураков и мудаков! — зло бормотал он себе, двигаясь в густом, падающем в темноте снегу. — Слушать дураков! И слушать мудаков! Что ж это за жизнь?! Господи, что ж это за жизнь?!

Злобное негодование подбодрило его, он двигался сквозь шуршащий снег, сапоги месили бесконечную снеговую кашу. Ногами он чувствовал дорогу, наезженный наст, занесенный снегом.

«Вперед, только вперед...» — думал доктор, не сбавляя хода.

Он понял, что надо просто не бояться этой безжизненной, холодной стихии и двигаться, двигаться, преодолевая ее.

Снежная тьма обтекала доктора Гарина. Он шел и шел. Самокат, Перхуша, маленькие лошади — все осталось позади, как досадное прошлое, а впереди был путь, по которому надо было идти.

«Это Долгое рядом... Надо было давно бросить этого дурака и пойти пешком... Давно дошел бы...»

Он шагнул, провалился в яму и упал, теряя саквояжи. Заворочавшись в снегу, нашел саквояжи, выбрался из ямы, двинулся назад, с трудом различая в темноте свои следы. Нашел дорогу, пошел правее, но снова провалился в яму, глубже первой.

«Овраг...» — мелькнуло у него в голове.

По-видимому, дорога шла через овраги.

— Изгиб... — пробормотал запыхавшийся доктор.

Он вылез, пошел и вновь провалился. Кругом были одни овраги.

— Где же она? — Он поправил ползущий на глаза малахай.

Стал осторожно щупать ногой, стараясь больше не проваливаться. Под снегом было что-то неровное, вовсе не похожее на дорогу. Она словно растворилась в оврагах. Ища дорогу, доктор выбился из сил и опустился на снег. Ногам его стало холодно.

— Проклятье... — пробормотал он.

Посидев, поднялся, подхватил саквояжи. И решил пойти прямо через проклятые овраги, в надежде попасть на дорогу. Это оказалось нелегким делом: он шел, падая и поднимаясь, проваливаясь и снова выбираясь. Но дороги не нашел. Овраги словно сожрали ее.

В изнеможении он сел в снег и сидел. Снег, бесконечный снег валил и валил с темного неба, занося доктора и его следы.

Доктор стал задремывать и зябнуть.

— Только не спать... — пробормотал он, поднялся и, еле двигаясь, пошел вперед.

Овраги не кончались. Провалившись в очередной раз, он лег на бок и пополз вперед по снегу, таща за собой отяжелевшие саквояжи.

И вдруг под ногой нащупалось что-то ровное, твердое.

— Вот она! — сипло и радостно воскликнул он.

Вылезши из оврага на дорогу, он постоял, замученно дыша, опустил в снег саквояжи, перекрестился:

— Слава Тебе, Господи.

Поднял саквояжи. Пошел вперед. Но не прошел он и двадцати шагов, как что-то выдвинулось из снежной тьмы и нависло прямо над ним. Тараща глаза, доктор различил вверху нечто похожее на ствол накренившегося дерева, облепленный снегом. Он стал обходить слева и вдруг различил за этим стволом что-то большое, широкое, занявшее всю дорогу, из чего вырастал и тянулся этот ствол. Доктор осторожно подошел. Большое и широкое было все в снегу и уходило вверх. Кинув саквояжи в снег, доктор протер шарфом пенсне, задрал голову. Он не мог понять — что перед ним. Сначала он подумал, что это островерхий стог сена, занесенный снегом. Но потрогав рукой, он понял, что это не сено, а снег. Таращась, доктор попятился назад. И вдруг, различив вверху непонятной снежной громадины подобие человеческого лица, понял, что перед ним чудовищных размеров снеговик с огромным, торчащим снежным фаллосом.

— Господи... — пробормотал доктор и перекрестился.

Снеговик, ростом с двухэтажный дом, воздымался перед ним. Фаллос его угрожающе нависал над головой доктора Гарина. Круглая, вылепленная из снега голова смотрела из темноты двумя булыжниками, вдавленными в снег неизвестным могучим скульптором. Вместо носа торчал осиновый комель.

— Господи... — пробормотал доктор и снял малахай.

Ему стало жарко. Он вспомнил труп большого. И понял, что великан, в ноздрю которого недавно въехал самокат, и был скульптором этого снежного чудовища. Перед своей пьяной смертью он решил что-то слепить из подручного материала для равнодушного и далекого человечества.