Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

А разве вы сами не правительство? – спросил генерал.

Конечно! Вот почему один из моих приоритетов – законодательство, которое регулирует кино и музыку. Это не цензура, а просто рекомендации, пусть и немного жесткие. Разумеется, ни в Голливуде, ни в этих музыкальных шарашках меня не любят – то есть пока не познакомятся со мной лично и не убедятся, что я не какой-нибудь там людоед, который только и норовит что полакомиться их творениями. Я всего лишь помогаю им поднять качество их продукции. Видите ли, одно из следствий моей работы в подкомиссии – то, что я теперь на короткой ноге кое с какими ребятами из Голливуда. Допускаю, что раньше я относился к ним с некоторым предубеждением, но среди них и правда попадаются очень толковые и увлеченные своим делом. Толковые и увлеченные – а это, по-моему, главное. Насчет всего остального мы спорим. В общем, один из них снимает фильм о войне и попросил у меня совета. Я обещал взглянуть на сценарий и сказать, что в нем правильно, а что нет. Но вам, генерал, я говорю об этом потому, что это история про операцию “Феникс”, а я знаю, что тут вы большой специалист. Сам-то я улетел еще до ее начала. Вы не против оказать посильную помощь? А то они там бог знает что наснимают.

Как раз для таких случаев я и держу при себе моего капитана, сказал генерал, кивая в мою сторону. Фактически он мой атташе по культурной части. Он с удовольствием прочтет сценарий и выскажет свое мнение. Когда я спросил конгрессмена, как называется фильм, ответ меня несколько удивил. “Деревушка”?

Да нет, Фолкнер тут ни при чем. Режиссер сам писатель. Ни дня не провел в армии, зато насмотрелся пацаном боевиков с Джоном Уэйном и Оди Мерфи. Главный герой – “зеленый берет”, который должен спасти одну деревушку. Я два года отслужил в особом отряде и видел чертову прорву деревушек, но ничего похожего на этот плод его воображения мне не попадалось.

Хорошо, сказал я, сделаю что смогу. Я прожил в северной деревне всего несколько лет до нашего побега на Юг в пятьдесят четвертом и сохранил о той поре лишь смутные детские воспоминания, но нехватка опыта никогда не мешала мне идти на риск. Именно с таким настроем я подошел к Лане после ее захватывающего выступления, чтобы поздравить ее с успехами на новом поприще. Мы стояли в вестибюле ресторана, около стенда с внушительной фотографией новобрачных, и она смерила меня внимательным, беспристрастным взглядом оценщика предметов искусства. Потом улыбнулась и сказала: а я все гадала, почему вы со мной не здороваетесь, капитан. Я объяснил, что просто не узнал ее, и тогда она спросила, понравилось ли мне то, что я увидел. Я уже не похожа на ту девочку, которую вы знали, правда, капитан?

Кто-то и впрямь предпочитал невинных школьниц в аозаях – кто-то, но не я. Они вписывались в пасторальный, чистый образ нашей культуры, имеющий ко мне мало отношения; он был так же далек от меня, как заснеженные пики отцовской родины. Да, я был нечист, я хотел только нечистого и только его заслуживал. На ту девочку вы не похожи, согласился я. Зато похожи на женщину, которой в моих мыслях когда-нибудь должны были стать. Никто никогда не говорил ей ничего подобного, и неожиданность моего ответа слегка сбила ее с толку. Чуть помолчав, она сказала: вижу, я не единственная, кто изменился после переезда сюда, капитан. Вы стали гораздо… прямее, чем были, когда жили с нами.

Я больше не живу с вами, сказал я. Если бы в тот миг из зала не вышла генеральша, кто знает, куда завел бы нас этот разговор? Не сказав мне ни слова, она взяла дочь под локоток и повлекла в направлении дамской комнаты с решимостью, которой трудно было противиться. Хотя после того вечера я не видел Лану довольно долго, в течение последующих недель она часто возвращалась ко мне в фантазиях. Независимо от того, чего я хотел и заслуживал, она неизменно появлялась в белом аозае, а ее длинные черные волосы то обрамляли лицо, то прикрывали его. В безымянном городе грез, где происходили наши встречи, на мое призрачное “я” накатывала тревога. Даже в таком сомнамбулическом состоянии я помнил, что белый – это не только цвет чистоты и невинности. Это еще и знак траура и смерти.

Мы хозяева дня, но ЧАРЛИ – хозяин ночи. Никогда этого не забывай. Такие слова слышит сержант ДЖЕЙ БЕЛЛАМИ, блондин двадцати одного года от роду, только что прибывший в знойные тропики Нама, от своего нового командира, капитана УИЛЛА ШЕЙМАСА. Крещенный кровью своих товарищей на берегах Нормандии и едва не расставшийся с жизнью во время китайской психической атаки в Корее, Шеймас подтянулся по карьерной лестнице на блоке, смазанном “Джеком Дэниэлсом”. Он знает, что выше ему, простому парню из Бронкса, уже не подняться: манеры не те, да и лайковые перчатки на его здоровенные кулаки не налезут. Это война политическая, сообщает он своему новому помощнику из-за дымовой завесы, попыхивая кубинской сигарой. Но на любой войне убивают одинаково. Его задача – спасти невинных монтаньяров, обитающих в буколической деревушке на границе с диким Лаосом. Им угрожает Вьетконг, да не простой, а тот, хуже которого не бывает, – Кингконг! Кингконг готов умереть за свою страну, чего нельзя сказать о большинстве американцев. Что еще важнее, Кингконг готов убивать за свою страну – и с какой же алчностью он облизывается, едва учуяв железистый запах крови белого человека! Кингконг наводнил густые джунгли вокруг деревушки матерыми партизанами из тех, что убивали французов еще в пору Индокитайской войны. Мало того, и в самой деревушке теперь полно агентов Кингконга и сочувствующих – они нацепили дружеские маски, а сами лелеют коварные замыслы. Им противостоит Народная бригада – разношерстная компания местных ополченцев, фермеров и подростков, которых тренирует Особый отряд сил специального назначения, состоящий из десятка “зеленых беретов”. Этого довольно, думает сержант Беллами, неся одинокую ночную вахту на дозорной вышке. Он не успел закончить Гарвард и очутился далеко от родного Сент-Луиса, далеко от своего папаши-миллионера и мамаши в мехах. Этого довольно – этих ошеломительно прекрасных джунглей и простого, скромного народа. Здесь мое место, и здесь я, Джей Беллами, останусь, может быть, навсегда – в ДЕРЕВУШКЕ.

Такова, во всяком случае, была моя интерпретация сценария, который личная секретарша режиссера прислала мне в толстом конверте c моим именем, выведенным чудесным почерком, но с ошибками. Это было вторым тревожным звонком, а первым – то, что во время нашего разговора по телефону, понадобившегося, чтобы узнать мой почтовый адрес и назначить встречу с режиссером у него дома в Голливуд-Хиллс, эта секретарша, Вайолет, не потрудилась сказать ни здрасте, ни до свиданья. Когда Вайолет открыла мне дверь, выяснилось, что эту странную манеру общения она практикует не только заочно. Рада видеть, много о вас слышала, очень понравились замечания – в точности так она и сказала, опуская точки, а кое-где и местоимения, словно ей жаль было зря тратить на меня пунктуацию и грамматику. Потом, не удостоив меня зрительным контактом, пригласила войти легким наклоном головы, полным снисхождения и презрения.

Возможно, эта резкость была просто чертой ее характера, поскольку выглядела она как бюрократ наихудшей породы – амбициозный, начиная от аккуратной квадратной стрижки до аккуратных, коротко подстриженных ногтей и аккуратных практичных туфелек. А может, все дело было во мне, все еще выбитом из колеи как смертью упитанного майора, так и видением его отрубленной головы на свадебном банкете. Эмоциональный осадок того вечера сработал как капля мышьяка, которую уронили в стоячий пруд моей души: на вкус ничего не изменилось, но во все проникла отрава. Так что, возможно, именно поэтому, вступив в мраморный холл, я тут же заподозрил, что причина ее поведения – моя национальность. Должно быть, глядя на меня, она видела мою желтизну, мои чуть узковатые глаза и тень дурной славы восточных гениталий, тех якобы микроскопических мужских причиндалов, что высмеивались полуграмотными художниками на стенах многих общественных уборных. Пусть я был азиатом лишь наполовину – если речь идет о расе, в Америке действует принцип “все или ничего”. Или ты белый, или нет. Любопытно, что в студенческие годы я никогда не ощущал себя неполноценным в этом смысле. Я был иностранцем по определению, а значит, ко мне следовало относиться как к гостю. Но теперь, когда я превратился в нормального американца со статусом ПМЖ, водительскими правами и картой социального обеспечения, Вайолет по-прежнему считала меня иностранцем, и эта несправедливость саднила, как глубокая царапина на коже моей самоуверенности. Может, я просто подцепил паранойю, этот всеобщий американский недуг? Что если Вайолет была поражена дальтонизмом, сознательной неспособностью отличать белый от любого другого цвета, – единственным дефектом, который американцы хотят иметь? Но, глядя, как она шагает по натертому до блеска бамбуковому паркету, далеко обходя смуглую горничную, обрабатывающую пылесосом турецкий ковер, я понимал, что такое просто невозможно. Мой безупречный английский ничего не значил. Даже слушая мой голос, она все равно смотрела сквозь меня или видела вместо меня кого-то другого – очередного восточного кастратика из тех, чьи образы выжжены на сетчатке всех любителей голливудского ширпотреба. Я говорю о таких карикатурах, как Фу Манчу, Чарли Чен, его Сын Номер Один, Хоп Син – это ж надо, Хоп Син! – и тот зубастый, очкастый япошка, которого не столько сыграл, сколько спародировал Микки Руни в “Завтраке у Тиффани”. Это выглядело до того оскорбительно, что даже развенчало в моих глазах поначалу непобедимо соблазнительную Одри Хепберн – ведь как ни крути, а она молчаливо потворствовала этой гнусности.