Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Внимающие ему зрители бурно хлопали и вопили на протяжении всей речи и, выкати он в зал коммуниста в клетке, непременно потребовали бы, чтобы он вырвал у него из груди красное сердце и поднял его, еще бьющееся, в своем огромном кулаке. Казалось, их уже нельзя завести сильнее, но ему это удалось. Вскинув руки вверх буквой V – возможно, это означало победу, или Вьетнам, или призыв голосовать за него, или что-нибудь, адресующееся к более глубоким и темным слоям подсознания, – он стал выкрикивать в микрофон на безупречном вьетнамском: Вьетнам муон-нам! Вьетнам муон-нам! Вьетнам муон-нам! Все, кто сидел, вскочили, а все, кто стоял, подтянулись, и все хором заревели вслед за конгрессменом лозунг “Вьетнам навсегда!”. Кларк Гейбл сделал знак музыкантам, и зазвучали первые такты нашего национального гимна, который и ангел, и искусительница, и Кларк Гейбл, и конгрессмен запели с воодушевлением, так же как и все прочие, включая меня и за исключением лишь стоических китайцев-официантов, наконец-то получивших возможность передохнуть.

Когда гимн кончился, конгрессмена обступили на сцене поклонники, тогда как все остальные зрители опустились на свои места с посткоитальным самодовольством. Я повернулся и увидел рядом с миз Мори Сонни при блокноте и ручке. Чуднó, сказал он, порозовевший от рюмки-другой коньяку. Тот же самый лозунг в ходу и у коммунистической партии. Миз Мори пожала плечами. Лозунг – как пустой костюм, сказала она. Любой может в него влезть. Здорово подмечено, сказал Сонни. Не возражаете, если я это использую? Я познакомил их и спросил его, не хочет ли он подобраться поближе, чтобы сделать фото. Он ухмыльнулся. Дела у моей газеты идут неплохо, так что я нанял фотографа. А интервью у нашего славного конгрессмена я уже взял. И зря не надел бронежилет: он в меня прямо очередями сажал.

Типичное поведение белого человека, сказала миз Мори. Замечали вы когда-нибудь, что стоит белому выучить два слова на каком-нибудь азиатском языке, и мы уже прыгаем до потолка от счастья? Он просит стакан воды, а мы смотрим на него, как на Эйнштейна. Сонни улыбнулся и записал это тоже. Вы пробыли здесь дольше, чем мы, миз Мори, сказал он с толикой восхищения. Вам приходилось замечать, что когда мы, азиаты, говорим по-английски, то вынуждены произносить фразы как можно чище, иначе кто-нибудь обязательно примется нас передразнивать? Неважно, кто здесь сколько пробыл, сказала миз Мори. Белые всегда будут считать нас иностранцами. Но разве у этой медали нет другой стороны? – сказал я с чуть заплетающимся от выпитого языком. Если мы говорим на идеальном английском, то американцы нам доверяют. Тогда им легче считать нас своими.

Ага, значит, ты из этих? Глаза Сонни стали непрозрачными, как тонированные стекла автомобиля. Он изменился совсем не так сильно, как померещилось мне поначалу. Несколько наших встреч после первого дружеского воссоединения показали, что он просто убавил громкость своей персоны. Ну и что же ты думаешь о нашем конгрессмене?

Ты хочешь меня процитировать?

Как анонимный источник.

Он – лучшее, что могло с нами случиться, сказал я. И это не было ложью. Наоборот, это была правда самого ценного сорта – та, что имеет по меньшей мере два смысла.

* * *

В следующий уикенд мне представился шанс оценить потенциал конгрессмена с большей определенностью. Ярким солнечным утром я повез генерала с генеральшей из Голливуда в Хантингтон-Бич, где конгрессмен жил и куда он пригласил их на ланч. Мое звание шофера было солиднее, чем сам автомобиль “шевроле нова”, хоть и не очень старый. Но факт оставался фактом: генеральскую чету, удобно расположившуюся на заднем сиденье, вез собственный шофер. Моя роль заключалась в своего рода консервации их прошлой и, возможно, будущей жизни. Дорога занимала примерно час, и их разговор вертелся в основном вокруг конгрессмена, пока я не спросил про Лану. Она выглядит уже совсем взрослой, сказал я. Лицо генеральши в зеркальце заднего вида потемнело от едва сдерживаемого гнева.

Она совершенно безумна, объявила генеральша. Мы хотели, чтобы это осталось в кругу семьи, но теперь, когда она заделалась певицей – в устах генеральши это слово прозвучало как коммунистка, – мы уже ничего не можем поправить. Кто-то сказал ей, что у нее талант, и она приняла комплимент всерьез. Она и правда талантлива, сказал я. Бросьте! Не надо ее поощрять. Да вы посмотрите на нее! Она выглядит как шлюха. Для того ли я ее растила? Какой приличный человек согласится взять в жены это? Вот вы, капитан. Наши глаза встретились в зеркальце заднего вида. Нет, мадам, я не взял бы в жены это, сказал я, – тоже двуликая правда, поскольку, любуясь их дочерью, я думал вовсе не о свадьбе. Разумеется, сердито ответила она. Этим и плоха жизнь в Америке – здесь царит разврат. Дома мы держали его за решеткой, в ночных клубах и на базах. Но здесь мы не в силах оградить наших детей от этого вездесущего распутства, этой пошлости и безвкусицы – от всего, что так обожают американцы. Они чересчур много позволяют своим детям. Они позволяют им встречаться друг с другом и даже не переживают по этому поводу! Все мы знаем, что встречаться – это эвфемизм. Что они за родители, если не просто разрешают своим дочерям вступать в половые отношения еще подростками, но и поощряют их в этом? У меня нет слов! Где их моральная ответственность? Тьфу!

За ланчем беседа каким-то образом свернула именно в это русло, и генеральша вновь изложила свои аргументы конгрессмену и его жене Рите, сбежавшей от кубинской революции. В ней можно было усмотреть некоторое сходство с Ритой Хейворт самой блестящей поры, времен “Гильды”, с довеском в десять-пятнадцать фунтов и во столько же лет. Кастро, сказала она таким же тоном, каким генеральша произносила “певица”, – это сам дьявол. А жизнь с дьяволом, дорогие гости, хороша только одним: вы понимаете, что такое зло, и умеете его распознать. Вот почему я так рада вашему сегодняшнему визиту: ведь кубинцев и вьетнамцев роднит ненависть к общему врагу, коммунизму. Этот пассаж скрепил духовные узы между конгрессменом, Ритой и генеральской четой, так что за столом, где молчаливая экономка ревниво следила за состоянием тарелок, генеральша не постеснялась рассказать хозяевам о Лане. Рита немедленно преисполнилась сочувствия. Она была домашним вариантом мужа: такая же пламенная антикоммунистка, видевшая в любой мелочи очередное доказательство того, что коммунизм порождает бедность, упадок, атеизм и разложение самых разнообразных сортов. В моем доме я рок-н-ролла не допущу, сказала она, сжимая генеральше руку в знак совместной скорби о ее падшей дочери. Я не позволю никому из моих детей ни с кем встречаться до восемнадцати лет, и пока они живут в этом доме, они будут приходить по вечерам не позже десяти. Это наше слабое место: мы даем людям слишком много свободы, смотрим сквозь пальцы на все эти наркотики и секс, точно такие вещи ничуть не заразны.

В каждой системе бывают свои эксцессы, которые следует пресекать изнутри, сказал конгрессмен. Мы позволили хиппи украсть значение слов “любовь” и “свобода” и лишь теперь пробуем отвоевать их обратно. Эта борьба начинается и заканчивается дома. Восседая во главе стола с генералом одесную и генеральшей ошую, конгрессмен говорил мягким голосом с размеренными интонациями, мало напоминающим его публичное громоизвержение. Мы следим за тем, что читают, слушают и смотрят наши дети, но сколько у нас шансов на успех, если они включают телевизор и радио, когда им вздумается? Тут необходимо правительство: только оно может гарантировать, что Голливуд и студии звукозаписи не зайдут слишком далеко.