Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Теперь я узнал чем и понял, отчего ее отец был так неразговорчив. Эта Лана на сцене не имела никакой связи с той Лан, которую я помнил. Вторая певица в составе группы выглядела ангелом-хранителем традиций – облаченная в аозай цвета шартреза, с длинными прямыми волосами и расчетливым макияжем, она угощала публику брызжущими эстрогеном балладами о безутешных девушках, покинутых храбрыми воинами по велению долга, и о самом утраченном Сайгоне. В песнях Ланы не было ни капли подобной тоски и сожалений – эта современная искусительница и не думала оглядываться назад. Даже меня шокировала черная кожаная мини-юбка, под которой, казалось, вот-вот мелькнет то сокровенное, о чем я прежде столько грезил. Золотистая шелковая блузка над мини-юбкой взблескивала при каждом повороте ее торса и просто когда она напрягала легкие, исполняя очередную зажигательную песенку из тех, что освоили блюз- и рок-группы нашей родины, дабы развлекать американских солдат или американизированную молодежь. Раньше этим же вечером я слышал, как она поет “Proud Mary” – тогда я еще не знал, что это Лана, – а теперь с трудом заставлял себя не таращиться на нее, когда музыканты грянули “Twist and Shout” и почти все присутствующие младше сорока пустились в пляс, завороженные ее хрипловатым голосом. Если не считать незамысловатого, но элегантного ча-ча-ча, твист был любимым танцем наших южан, ибо не требовал никакой координации. Даже генеральша не возражала против этого невинного развлечения, позволяя детям высыпáть на площадку и присоединяться к ней. Но, взглянув на генеральский столик, занимавший почетное место у самого края площадки, я увидел, что оба супруга остались сидеть и вид у обоих такой, словно они жуют кислый плод тамаринда, затенявшего их утерянную виллу. И неудивительно! Ведь энергичнее всех твистовала сама Лана – ее бедра так и ходили ходуном, и головы всех мужчин вокруг, точно привязанные к ним невидимыми ниточками, дергались то в одну сторону, то в другую. Я тоже вел бы себя аналогично, если бы мое внимание не отвлекала миз Мори, танцующая рядом с таким детским азартом, что я не мог удержаться от улыбки. Она выглядела чрезвычайно женственной и довольно раскованной по сравнению со своим обычным стилем. Ее завитые волосы украшала лилия, а шифоновое платье смело приоткрывало колени. Я уже отпустил ей не один комплимент по поводу внешности, а сейчас, воспользовавшись случаем полюбоваться ее коленями во время твиста, выразил восхищение и ее пластикой. Давненько я так не отрывалась, сказала она, когда песня кончилась. Я тоже, миз Мори, сказал я, целуя ее в щечку. София, поправила она.

Не успел я ответить, как на эстраду вышел Кларк Гейбл и провозгласил о появлении нежданного гостя – конгрессмена, который служил в нашей стране “зеленым беретом” с 62-го по 64-й, а теперь представлял тот район, где мы находились. Этот конгрессмен снискал в Южной Калифорнии немалую известность как подающий надежды политик: в округе Ориндж военное прошлое считалось хорошим заделом. Здесь его прозвища вроде “Напалмового Неда”, “Ядерного Неда” или “Неда Всех-замочу”, используемые в зависимости от настроения и геополитического кризиса, звучали скорее нежно, чем насмешливо. Он ненавидел красных до позеленения и потому был одним из тех немногочисленных местных политиков, которые встретили беженцев с распростертыми объятиями. Большинство американцев испытывали к нам смешанные чувства, а то и открытую неприязнь, видя в нас живое напоминание о своем обидном фиаско. Мы угрожали незыблемости и симметрии черно-белой Америки, чья расовая политика, устроенная по принципу инь-ян, не оставляла пространства для людей какого бы то ни было другого цвета, особенно для жалкого желтокожего народца, присосавшегося к американскому кошельку. Нас считали странными чужаками, питающими нездоровое пристрастие к Шарику Американскому – кстати, на каждого домашнего баловня этой породы хозяева тратили больше годового дохода целой бангладешской семьи. (Впрочем, рядовому американцу было не под силу оценить подлинный ужас ситуации. Хотя иным из нас и вправду доводилось трапезничать собратьями Рин-Тин-Тина и Лесси, мы делали это не по-неандертальски прямо и незатейливо, как воображали себе рядовые американцы, то бишь с помощью дубинки, вертела и пригоршни соли, а со всей изощренностью и сноровкой истинных гурманов, ибо наши повара умели готовить псину семью укрепляющими мужскую силу способами, от извлечения костного мозга до набивания колбас, и могли по-разному сварить, потушить и поджарить ее как на сковородке, так и на гриле – ням!) Однако этот конгрессмен писал статьи в нашу защиту и зазывал эмигрантов в свой округ Ориндж.

Боже мой, посмотрите на себя, сказал он с микрофоном в руке, стоя рядом с Кларком Гейблом между ангелом и искусительницей. Лет сорока с хвостиком, гибрид юриста и политика, он сочетал агрессивность первого с речистостью последнего, что наглядно демонстрировала его голова – блестящая, точно отполированная, и заостренная, точно кончик пера. Слова текли из нее с легкостью чернил самого высокого качества. Ровно на эту голову он и отличался по росту от более короткого Кларка Гейбла, да и в остальных измерениях был настолько обширен, что в границы его тела втиснулись бы двое вьетнамцев обычного калибра. Взгляните на себя, леди и джентльмены, взгляните на себя так, как должны были бы смотреть на вас мои соотечественники-американцы, то есть как на своих соотечественников-американцев. Я глубоко благодарен судьбе за то, что присутствую здесь сегодня и тоже могу порадоваться бракосочетанию прелестной вьетнамской девушки и обаятельного вьетнамского парня, которое отмечается в китайском ресторане, на калифорнийской почве, под американской луной и в христианской вселенной. Позвольте мне сказать вам кое-что, леди и джентльмены, поскольку я прожил два года среди ваших земляков в высокогорье, дрался бок о бок с вашими бойцами, делил с ними все тяготы войны и выступал против нашего общего врага, и я думал тогда, как думаю и теперь, что не мог бы сделать со своей жизнью ничего более разумного, чем пожертвовать ею ради ваших надежд, ваших мечтаний и вашего стремления к лучшей жизни. Хотя я, как и вы, искренне верил в то, что эти надежды, мечтания и стремления могут осуществиться на вашей родине, история в согласии с таинственной и непререкаемой Божьей волей сдала нам другие карты. Я здесь, чтобы сказать вам, леди и джентльмены, что это лишь временная неудача, ибо ваши воины бились решительно и отважно и превозмогли бы врага, если бы Конгресс оставался в своей поддержке столь последовательным, как обещал президент. С ним были солидарны многие, многие американцы. Но не все. Вы знаете, кого я имею в виду. Демократы. Пресса. Антивоенное движение. Хиппи. Студенчество. Радикалы. Америка была ослаблена собственными внутренними разногласиями, пораженцами, коммунистами и предателями, наводнившими наши университеты, редакции наших газет и наш Конгресс. Вы, как ни грустно это говорить, только напоминаете им об их трусости и предательстве. Но я здесь, чтобы сказать вам, что мне вы напоминаете о другом – о великом американском обещании! О светлых перспективах иммиграции! О прекрасной американской мечте! О том обещании, которым народ этой страны дорожил прежде и обязательно будет дорожить вновь: что Америка – это земля свободы и независимости, земля патриотов, всегда готовых встать на защиту маленького человека, в каком бы уголке мира он ни обитал, земля героев, никогда не устающих биться во благо своим друзьям и на горе своим врагам, земля, которая приветствует таких, как вы, пожертвовавших столь многим во имя наших общих ценностей – свободы и демократии! Однажды, друзья мои, Америка снова поднимется во весь рост, и это произойдет благодаря таким людям, как вы. И однажды, друзья мои, страна, которую вы потеряли, вновь станет вашей! Ибо никто на свете не сможет воспрепятствовать воле народа и неизбежному движению к свободе! А теперь повторите вместе за мной на своем чудесном языке, что все мы верим…