Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Откуда-то издалека выплыл шелест материнского голоса: в тебе не по половинке всего, а вдвойне! Несмотря на минусы своего сомнительного происхождения, я постоянно слышал от матери слова поддержки, и ее несокрушимая вера в меня привела к тому, что я никогда не уклонялся от брошенного мне вызова и не упускал благоприятных шансов. Мне предлагали четыре месяца оплачиваемого отпуска в тропическом раю (шесть, если съемки выбьются из графика) – возможно, не таком уж раю, если местные мятежники поведут себя чересчур самонадеянно, и не столько отпуска, сколько напряженной работы, и не столько оплачиваемого, сколько малооплачиваемого, но зато я получал передышку от эмигрантской жизни в Америке, а это перевешивало все остальное. Моя совесть, растревоженная смертью упитанного майора, напоминала о себе по нескольку раз на дню с упорством налогового инспектора. Центральное место на задворках моего сознания, в неумолкающем католическом хоре моей вины, занимала майорская вдова. На похоронах я дал ей всего пятьдесят долларов – больше у меня не было. Теперь, с учетом бесплатного проживания и питания, я мог бы выделить часть своего скудного гонорара на пособие ей и детям.

Иногда с невинными обходятся несправедливо, и я сам был когда-то невинным ребенком, с которым обходились несправедливо. И не чужие, а члены моей собственной семьи: мои родные тетки не хотели, чтобы я играл со своими двоюродными братьями и сестрами на семейных сборищах, и прогоняли меня с кухни, если там было чем полакомиться. У меня до сих пор зудели шрамы от душевных ран, нанесенных этими тетками на Новый год, в то время, которое все прочие дети вспоминают с такой теплотой. Какой первый Новый год я помню? Наверное, тот, когда мне было пять или шесть. Серьезный и взволнованный, я ждал в толпе других детей, когда наступит моя очередь подойти к каждому из взрослых и произнести маленькую речь с пожеланиями здоровья и счастья. Но хотя я не позабыл ни слова, не запинался, как большинство моих кузенов, и излучал искренность и обаяние, Тетя Номер Два не наградила меня красным конвертиком. За мной наблюдало все материнское семейное древо – на его узловатых ветвях разместились ее родители, девять ее братьев и сестер и три дюжины моих, двоюродных. Я просчиталась, сказала эта ведьма, глядя на меня сверху вниз. Взяла на один меньше. Я замер с почтительно сложенными на груди руками в ожидании волшебного конверта или по крайней мере извинения, но больше ничего так и не последовало – прошло, как мне показалось, несколько минут, прежде чем мама положила мне на плечо ладонь и сказала: поблагодари тетю за то, что она так любезно преподала тебе урок.

Только позже, дома, на нашей общей деревянной кровати, мама позволила себе заплакать. Неважно, что остальные дяди и тети дали мне красные конвертики, хотя, сравнив их содержимое с тем, что получили мои кузены, я обнаружил, что у меня вдвое меньше денег. Это потому, что ты полукровка, сказал один догадливый братец. Ты ублюдок. Когда я спросил маму, что такое ублюдок, ее щеки вспыхнули. Будь моя воля, сказала она, я задушила бы его голыми руками. В моей жизни не было другого дня, когда я узнал бы так много о себе, мире и его обитателях. За образование надо говорить спасибо, каким бы путем оно ни доставалось. И в каком-то смысле я действительно чувствую себя обязанным тетке и двоюродному брату, чьи уроки запомнились мне гораздо лучше многих благородных поучений, услышанных в школе. Ладно же, они еще увидят! – в слезах повторяла моя мать, обнимая меня с такой силой, что я еле дышал, уткнувшись лицом в одну ее утешительно мягкую грудь и сжимая рукой другую. Сквозь тонкую хлопковую ткань просачивался густой теплый аромат молодого женского тела на исходе влажного дня, проведенного большей частью на ногах и на корточках за стряпней или подачей еды. Они еще увидят! Ты будешь стараться больше их всех, выучишь больше их всех, узнаешь больше их всех и станешь лучше их всех. Обещай своей матери, что так оно и будет! И я обещал.

Я поделился этой историей только с двумя людьми, Маном и Боном, выпустив по цензурным соображениям лишь подробность с грудью. Это было в лицее, во время откровенных разговоров наедине с каждым из них. Когда ее услышал Бон – мы вместе ловили рыбу, – он в ярости отшвырнул удочку. Ну попадись мне этот твой братец, сказал он. Я ему так врежу, что у него из носа выльется половина всей его крови. Ман был сдержаннее. Уже тогда он отличался спокойствием, рассудительностью и необычным для подростка диалектико-материалистическим подходом ко всему на свете. После занятий он угостил меня тростниковым соком; мы сидели на обочине с маленькими пакетиками в руках и сосали его через соломинки. Красный конверт, сказал он, – это символ всего плохого. Красный – цвет крови, а они унижают тебя за твою кровь. Еще это цвет судьбы и удачи. Так считают в народе. Но мы побеждаем или проигрываем не из-за судьбы или удачи. Мы побеждаем, если понимаем, как устроен мир и что мы должны сделать. А проигрываем, если другие понимают это лучше нас. Они пользуются своим выигрышным положением, как твои двоюродные братья, и не сомневаются в порядке вещей. Пока этот порядок вещей работает на них, они его сохраняют. Но ты видишь ложь, на которой основан этот порядок вещей, потому что смотришь на него со стороны. Ты видишь красный цвет другого оттенка, чем они. Красный – это не удача. И не судьба. Красный – это революция. Внезапно я тоже увидел красный, и в этой пульсирующей красноте мир стал обретать для меня смысл: я почувствовал, как много разных значений сосуществуют в этом единственном цвете, таком ярком, что его надо расходовать бережно. Если видишь что-нибудь, написанное красным, понимаешь, что впереди тебя ждут горести и перемены.

Мои письма парижской тетке писались не этим тревожным цветом, хотя код, которым я пользовался для своих секретных отчетов, порой меня нервировал. Вот характерный пример из снискавшего столь бурное одобрение “Азиатского коммунизма и тяги к разрушению по-восточному” Ричарда Хедда:

Отталкиваясь от такого рода прозрений, я сообщил, что решил принять предложение Творца, и добавил, что эта работа позволит мне нанести ущерб вражеской пропаганде. Кроме того, я зашифровал имена офицеров из генеральского авангарда. На случай, если мое письмо попадется на глаза кому-нибудь помимо тетушки Мана, я расписывал калифорнийскую жизнь в самых радужных тонах. Возможно, какие-то неведомые цензоры читали переписку беженцев, проверяя, нет ли среди них унылых и озлобленных, не желающих признавать американскую мечту своей. Так что я изображал из себя очередного простодушного иммигранта, довольного тем, что он очутился в стране, где погоня за счастьем гарантируется письменно, хотя по зрелом размышлении стоило признать, что радоваться тут особенно нечему. Вот гарантия счастья – это другое дело. Но гарантировать человеку право гоняться за птицей счастья? Это всего лишь право купить лотерейный билет. Кто-то наверняка выиграет миллионы, но миллионам придется за это заплатить.