Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Вайолет еще не приехала, все остальные женщины – тоже. Они вместе с Творцом должны были прилететь только на следующей неделе, тогда как Гарри и вся его чисто мужская команда потели на Филиппинах уже несколько месяцев. Все это время они оформляли съемочную площадку и подготавливали костюмы, параллельно пользуясь услугами массажных кабинетов и страдая от разнообразных недугов в кишечной и паховой областях. Место основных съемок Гарри показал мне на следующее утро – это был полноценный макет высокогорной деревушки вплоть до сортира на помосте над небольшим прудом. Туалетную бумагу заменяли старые газеты и кучка банановых листьев. Сквозь очко можно было смотреть прямо в обманчиво спокойные воды пруда, где, как с гордостью сообщил мне Гарри, уже развели усатых сомов вроде тех, что ловятся в дельте Меконга. Умеют ведь, подлецы, сказал он. В его голосе слышалось восхищение смекалкой перед лицом житейских невзгод, выработанное поколениями миннесотцев, которых отделяла от голода и каннибализма одна-единственная суровая зима. Говорят, когда кто-нибудь тут присаживается, эти внизу так и кишат.

В детстве я пользовался точно таким же занозистым сооружением и хорошо помнил подробности: стоило занять нужную позицию, как между сомами разгоралась ожесточенная битва за лучшее местечко у обеденного стола. Но вид нашего традиционного сортира никогда не пробуждал во мне ни сентиментальных чувств, ни восхищения экологической сознательностью моего народа. Я предпочитаю смывной туалет, где сидят на гладком фаянсовом унитазе и разворачивают газету у себя на коленях, а не запихивают ее между ягодиц. Бумага, которой Запад подтирает себе задницу, мягче той, в какую сморкается весь остальной мир, хотя это лишь метафорическое сравнение. Весь остальной мир просто не понял бы такого расточительства – сморкаться в бумагу. Бумага предназначена для того, чтобы записывать на ней всякие важные вещи – к примеру, это признание, – а не промокать ею отходы своей жизнедеятельности. Но этот странный, непостижимый Запад полон чудес вроде косметических салфеток и двуслойной туалетной бумаги. Если приверженность этим благам превращает меня в поклонника Запада – что ж, каюсь. Я не питал никакого желания возвращаться в свою деревенскую жизнь с ее ехидными кузенами и бессердечными тетками, равно как и погружаться в романтическую тишь аутентичного отхожего места, рискуя быть укушенным в зад малярийным комаром, что запросто могло случиться с кем-нибудь из вьетнамской массовки. Гарри планировал отправлять их сюда, чтобы кормить рыбу, тогда как члены съемочной группы имели право нежиться в химических туалетах, установленных на твердой почве. Я тоже был членом группы, но с сожалением отклонил великодушное предложение Гарри опробовать новую уборную первым, смягчив свой отказ анекдотом.

Знаете, как мы отличаем на базаре сомиков из таких прудов?

Как? – спросил Гарри, готовясь пополнить свой мысленный список полезных сведений.

Они косые, потому что все время смотрят на чью-то жопу.

Смешно! Гарри захохотал и хлопнул меня по плечу. Пошли, покажу тебе храм. Такая красота! Жалко, что мастера по спецэффектам рано или поздно его взорвут.

* * *

Хотя Гарри больше всего нравился храм, для меня главным объектом в деревне стало кладбище. Впервые я увидел его в тот же вечер и вернулся туда через несколько дней после поездки в лагерь беженцев на Батаане, где нанял сотню вьетнамцев для массовки. Не буду скрывать, уважаемый комендант, эта вылазка подействовала на меня удручающе. Конечно, мне было не в новинку встречаться с беженцами, ибо война лишила крова миллионы южан в пределах нашей собственной страны, однако тысячи моих оборванных соотечественников на чужой земле представляли собой какую-то другую человеческую породу. Недаром в западной прессе их нарекли людьми в лодках – имя, которое очень подошло бы какому-нибудь племени, недавно обнаруженному в дебрях амазонских джунглей, или загадочному вымершему доисторическому народу, чье существование доказывали только остатки его плавательных средств. В зависимости от точки зрения этих людей в лодках можно было считать либо сбежавшими из дому, либо осиротевшими чадами своей родины. В любом случае, они дурно выглядели и пахли еще хуже – грязные, шелудивые, с потрескавшимися губами и разнообразными опухлостями, а воняло от них, как на рыболовном траулере с командой из новичков в морском деле, страдающих неполадками пищеварения. Они слишком оголодали, чтобы воротить нос от платы, которую я был уполномочен предложить (доллар в день), – о мере их отчаяния можно судить по тому, что ни один из них – повторю, ни один – не рискнул торговаться. Я в жизни не поверил бы, что наступит день, когда мои земляки не будут торговаться, но эти люди в лодках явно хорошо понимали, что основной закон рынка не на их стороне. Особенно расстроил меня разговор с одной из нанятых, юристкой аристократического облика. Я спросил ее, правда ли у нас на родине все настолько плохо, как об этом толкуют. Я бы сформулировала это так, сказала она. До победы коммунистов нас обирали, запугивали и унижали иностранцы. Теперь нас обирают, запугивают и унижают представители нашей собственной национальности. Полагаю, это прогресс.

Услышав ее ответ, я содрогнулся. Последние несколько дней моя совесть мирно мурлыкала – смерть упитанного майора осталась в зеркальце заднего вида моей памяти грязным пятном на гудроне прошлого, – но теперь снова принялась икать. Что творится дома и что я делаю здесь? Мне пришлось вспомнить о напутствии, полученном от миз Мори. Когда я сообщил ей, что лечу на Филиппины, она приготовила для меня прощальный ужин, во время которого ко мне в душу закралось коварное подозрение, что я, возможно, и впрямь влюблен в нее, даже несмотря на свои чувства к Лане. Но, точно предвидев эту слабость с моей стороны, миз Мори превентивно напомнила мне о нашем уговоре насчет свободной любви. Не забывай, что у тебя нет передо мной никаких обязательств, сказала она за апельсиновым мороженым. Ты можешь делать, что пожелаешь. Да-да, сказал я с легкой печалью. Я не мог одним махом убить двух зайцев: иметь и свободную любовь, и мещанскую, как бы мне этого ни хотелось. Или все-таки мог? В любом обществе полно двуязычных хамелеонов, которые на публике говорят и делают одно, а в приватной обстановке – другое. Но миз Мори была не из их числа, и когда мы лежали в полумраке ее спальни, приникнув друг к другу после очередного сеанса свободной любви, она сказала: благодаря тебе это будет замечательный фильм. Я верю, что ты сделаешь его гораздо лучше, чем получилось бы у них без тебя. Ты можешь повлиять на образ азиатов в кино, а это немало.

Спасибо, миз Мори.

София, черт бы тебя побрал.

Действительно ли от меня что-то зависело? Что подумали бы Ман и миз Мори, если бы узнали, что по сути я всего лишь подручный, помогающий эксплуатировать своих земляков и товарищей по эмиграции? Их грустные, растерянные лица подточили мою уверенность, напомнив мне о связках сочувствия и сентиментальности, скрепляющих в единое целое мои более жесткие революционные части. На меня даже накатил острый приступ ностальгии, так что, вернувшись на съемочную базу, я отправился искать утешения в созданной Гарри деревне. Пыльные улочки, соломенные крыши и земляные полы хижин с простой бамбуковой мебелью, квохтанье невинных кур, свинарники, где уже похрюкивали в вечерних сумерках настоящие хавроньи, пропитанный влагой воздух, комариные укусы, чваканье случайно подвернувшейся под ногу буйволиной лепешки – от всего этого меня охватила такая мучительная щемящая тоска, что голова пошла кругом. В этой деревне не хватало только одного – людей. Но так же обстояло дело и в реальности: деревушку моей памяти населяли не живые люди, а призраки, прежде всего и главным образом моя мать, умершая на третьем году моей учебы в колледже. Ей было всего тридцать четыре. В первый и единственный раз отец написал мне письмо, краткое и по существу: твоя мать скончалась от туберкулеза, бедняжка. Ее похоронили на кладбище под настоящей каменной плитой. Под настоящей каменной плитой! Конечно, я должен был догадаться, что заплатил за нее он, поскольку мать никак не могла сама накопить на такую роскошь. В тупом ошеломлении я перечел письмо дважды, и лишь потом обрушилась боль – в форму моего тела хлынул расплавленный свинец горя. Да, мама болела, но не настолько серьезно – или она скрывала от меня истинное положение дел? В последние годы мы редко виделись: сначала я был в сайгонском лицее за сотни миль от нее, а после и вовсе за тысячи, на другом континенте. Последний раз я видел ее за месяц до того, как улетел в Штаты, когда вернулся попрощаться с ней перед четырехлетней разлукой. Я не мог позволить себе приехать ни на Тет, наш Новый год, ни на лето, да и вообще когда бы то ни было до самого окончания колледжа, поскольку по условиям стипендии мне полагался только один оплаченный билет в обе стороны. Она мужественно улыбнулась и назвала меня mon petit écolier[4] – так называлось печенье с шоколадной глазурью, которое я обожал ребенком и которым мой отец благословлял меня единожды в год на Рождество. На прощанье она подарила мне коробку этого импортного печенья, целое состояние для женщины, в Рождество позволявшей себе лишь надкусить одно с краешку – все остальное получал я вместе с тетрадью и ручкой. Она была почти неграмотна, читала по слогам, а писала с опаской, корявым неразборчивым почерком. К десяти годам я уже все писал за нее. Для матери тетрадь и ручка символизировали все то, чего не сумела достичь она сама, и все то, что по милости Божьей и благодаря счастливому сочетанию генов было словно предназначено мне судьбой. Печенье я съел в самолете, а тетрадь исписал, превратив в свой университетский дневник. Теперь от нее не осталось ничего, кроме пепла. Что же касается ручки, то в ней кончились чернила, а потом я и вовсе ее потерял.