Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

– Ты думаешь, мы были смешными в то время, – спросила я Максима, – или мы смешнее сейчас, когда боимся прослыть сумасшедшими за слишком сильные чувства? Иногда мне кажется, что это одно и то же.

Он пожал плечами:

– Для меня ясности в этом вопросе нет. Но могу тебе сказать, что девушка, которая прожила со мной восемь лет, когда я хотел быть поэтом, и только поэтом, находила меня смешным, смешнее некуда… Можешь себе представить, какая это тоска – терпеть парня, который упорно верит, что преуспеет в этом качестве?

Я представила себе карикатуру на поэта, по крайней мере, какой карикатура на поэта виделась мне: растрепанный доходяга с горящими глазами, который носит длинные шарфы и отличается полным и абсолютным отсутствием чувства юмора. Жизнь с таким персонажем действительно не могла не быть в высшей степени тоскливой.

Подошел Гаспар с двумя чашками кофе.

– С холодным молоком, – напомнил он мне, как бы предупреждая, чтобы я не вздумала отлынивать или, хуже того, просить горячего молока.

– Да, да, – закивала я. – С холодным молоком. То, что мне надо.

Максим кивком поблагодарил его за свой кофе – эспрессо без молока и без сахара. Гаспар был, казалось, из тех людей, с кем можно выстроить многогранные и сложные отношения на одних только взглядах и редких кивках. Попойка с ним, надо полагать, была этюдом о свойствах молчания вдвоем.

– А потом однажды, – продолжал Максим, – я поделился с моей девушкой идейкой детектива. Не знаю, откуда она у меня взялась, я никогда не был поклонником этого жанра, но моя девушка сочла, что замысел сногсшибательный. Я, конечно, ей не поверил, потому что был уверен, что для нее на тот момент хорошо было бы что угодно, лишь бы не поэзия. Но все же я начал писать. А через пару дней вдруг понял, что втянулся. Я больше не включал голову. Мне казалось, будто я занимаюсь физическим трудом. Тяжким, но приносящим огромное удовлетворение. Какая-то часть меня чувствовала себя немного виноватой, что предала стихи, но… Во всяком случае… я написал этот роман, и когда пришло время послать его издателю… я спасовал.

– Ты спасовал!

– Спасовал по полной программе. Мне казалось, что если я это сделаю, то предам мой идеал. Идеал поэта. Неловко это говорить, но так оно и было.

– Ничего неловкого… у всех у нас есть идеалы, правда? Представление о том, какими мы хотим быть. С какой стати нам было бы легко с этим расстаться? Я только не очень понимаю, где проходит граница между откровенно глупой упертостью и самоуважением.

– Вот именно, – кивнул Максим.

Он был явно очень доволен, что нашел понимание.

– И могу тебя уверить, что в моем случае была откровенно глупая упертость. Вообще-то проблема даже не в упертости. Скорее в притязании. В том, что мнишь себя эдакой долбаной величиной и просто неспособен понизить планку. Вот ЭТО глупо.

Я кивнула, соглашаясь. Я не знала, была ли то эйфория после похмелья, которое начало проходить, или подействовал замечательный кофе Гаспара (был бы он так же хорош с горячим молоком? – спрашивала я себя, не пытаясь найти ответ), но мне было хорошо. Солнце, просачиваясь сквозь грязноватые стекла витрины, согревало мне спину. И Максим с его лучезарной улыбкой, несмотря на слишком пристальные порой взгляды, тоже что-то во мне согревал.

– В общем, так, – сказал он. – Когда пришло время отсылать рукопись, я подписался Блэком.

– Блэком? – Я рассмеялась.

– Да, но моя девушка была не дура, она сказала мне, что это, пожалуй, перебор. Это она предложила Лоренса. Ну и… издателю понравилось.

Я где-то читала, что он продал сотни тысяч экземпляров своих романов.

– Ты был разочарован, когда дело хорошо пошло? – насмешливо спросила я.

– Бог ты мой, нет! Ты не представляешь, как быстро сдулись принципы, когда пришел первый чек на крупную сумму.

– А поэзия?

– Я продолжаю.

– Продается?

– Совсем нет.

Мы оба рассмеялись в тот самый момент, когда появился Гаспар с двумя огромными тарелками. Он бросил на нас подозрительный взгляд, должно быть, предназначавшийся у него всем смеющимся, и поставил тарелки перед нами, кивком пожелав приятного аппетита. Стряпня его была странная, в яичнице оказалось больше сыра, чем яиц – за нашими вилками тянулись длинные расплавленные нити, и мы ели, низко склонясь над тарелками и смеясь.

– Ему бы надо запатентовать это, как лекарство от похмелья, – сказала я. – Волшебно.

– Нет-нет-нет, – запротестовал Максим. – Никому не говори про Гаспара. Я прихожу сюда каждое утро и хочу, чтобы мой Гаспар принадлежал мне одному.

– Здесь никогда не бывает народу?

– Не больше двух… иногда трех человек. В такие дни он крутится только так!

– Как же он держится на плаву?

– А надо ли нам знать, как удается Гаспару преуспеть в жизни?

– Нет. Нет, ты прав.

Мы понимающе переглянулись над тарелками с расплавленным сыром. И тут Максим задал ТОТ САМЫЙ вопрос, которой я так надеялась не услышать:

– Ну а ты?

Я посмотрела на него и ничего не сказала. Может быть, если промолчать достаточно долго, подумалось мне, он вообще забудет, что я здесь. Но он не сводил с меня глаз и приподнял брови:

– О! Ладно…

– Мой любимый только что меня бросил, понятно?

– Понятно.

В его ясных глазах я прочла, что он этого не знал, и ощутила прилив нежности к Никола, сумевшему промолчать на эту тему.

– Еще я пишу дерьмовые книги. Биографии сериальных «звезд». Вообще-то я ghost writer их автобиографий.

– Так у тебя тоже есть псевдоним.

– У меня двадцать пять псевдонимов, – уточнила я и перечислила «звезд» и «звездочек», за которых писала.

– Кроме певички кантри, я никого не знаю, – сказал Максим.

– Это делает тебе честь. Почти все они – «звезды», скроенные по мерке Империей.

– Империей?

Он, кажется, спрашивал себя, не сошла ли я с ума. Я назвала ему медийный холдинг, который подписывал мои чеки.

– А… Империя… Я знаю одного парня, он за хорошие деньги пишет хиты, не помню, для какого певца, который входит в Империю. Он тоже не имеет права раскрывать свое имя.

– Вопрос стоит так: захотели бы мы раскрыть свои имена, если бы могли? Я не уверена.

Максим как будто задумался.

– Ты и вправду рассказываешь их истории, или это вымысел по заказу Империи?

– Не знаю, – ответила я. – Все истории похожи друг на друга, и, с одной стороны, я думаю, что кто-то где-то штампует их жизни. Но, с другой стороны, это настолько, ну настолько плоско, что у меня в голове не укладывается, чтобы кто-то взял на себя труд сочинять их жизни ради такого результата.