Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс

– чтение писем от Данте (иногда он присылает по два в неделю);

– споры с Джиной и Сьюзи (обо всем подряд);

– попытки встретиться с Илеаной в школе;

– просмотр микрофильмов с газетой «Эль-Пасо таймс» в библиотеке в попытках узнать что-нибудь о брате;

– ведение записей в дневнике;

– мытье машины раз в неделю;

– ночные кошмары (я постоянно врезаюсь в Данте, стоящего посреди дождливой улицы);

– двадцать часов работы в бургерной «Уголек». Переворачивать котлеты для бургеров не так уж плохо. Четыре часа в четверг после школы; шесть часов в пятницу вечером и восемь – в субботу (папа не разрешает мне брать дополнительные смены).

Этот список вмещал всю мою жизнь. Может, – думал я, – она у меня не такая уж интересная, но по крайней мере мне хоть есть чем заняться. Я понимал, что «занят» не значит «счастлив», однако радовался, что хоть не умираю со скуки. (А хуже скуки для меня не было ничего.) Круто, – думал я, – что у меня есть свои деньги, и главное – меньше времени жалеть себя.

Меня приглашали на вечеринки, но я на них не ходил. Хотя один раз все-таки пошел – хотел проверить, будет ли там Илеана. Когда я уже уходил, появились Джина и Сьюзи. Джина обозвала меня мизантропом. Сказала, что я единственный парень во всей школе, который никогда не целовался с девушками.

– И никогда не поцелуешься, если будешь так рано сбегать с вечеринок.

– Серьезно? – фыркнул я. – Думаешь, я никогда не целовался? И кто же тебе об этом поведал?

– Мне чутье подсказывает, – ответила она.

– Ты просто хочешь, чтобы я сам все растрепал тебе о своей жизни, – заметил я. – Но не дождешься.

– И кого же ты целовал?

– Уймись, Джина.

– Илеану? Не думаю. Она просто играет с тобой.

Я показал ей средний палец и молча пошел прочь.

Джина. Да что с ней не так? Семь сестер и ни одного брата – вот в чем ее беда. Наверно, она решила, что может просто одолжить меня на время и использовать как брата, которого сможет доканывать. Они со Сьюзи Бирд любили заходить в «Уголек» по пятницам прямо перед закрытием – лишь бы меня подоставать. Лишь бы выбесить. Заказывали в автокафе бургеры, картошку фри и вишневую колу, потом парковались, сигналили мне, дожидаясь закрытия, – и доставали, доставали, доставали и ужасно меня выбешивали. Джина к тому же училась курить и постоянно размахивала сигаретами, изображая из себя Мадонну.

Однажды они заказали пиво – и мне предложили. Ладно, я согласился. И все было не так уж плохо. Все было нормально.

Вот только Джина постоянно спрашивала меня, с кем это я целовался.

А потом меня осенило, как ее заткнуть.

– Знаешь что? – начал я. – Мне кажется, ты просто хочешь, чтобы я взял и поцеловал тебя так, как тебя еще не целовали.

– Фу, какая мерзость, – фыркнула она.

– Тогда зачем спрашиваешь? Как пить дать, просто хочешь узнать, какой я на вкус.

– Идиот ты – вот ты кто! Да я лучше птичий помет проглочу!

– Ага, конечно, – улыбнулся я.

Сьюзи Бирд заявила, что я злой. Ох уж эта Сьюзи Бирд, при ней и слова сказать нельзя. Чуть что не так – и она в слезы. А я слез не выносил. Она была хорошей девчонкой, вот только зачем-то все время плакала.

С тех пор Джина больше не заговаривала о поцелуях. Вот и славно.

Иногда я сталкивался с Илеаной. Она улыбалась мне, и я чувствовал, что немного влюбляюсь в ее улыбку. Хотя о любви я, конечно, ни черта не знал.

В школе все было нормально.

Мистер Блокер по-прежнему пытался заставить нас поделиться чувствами. Зато учителем был хорошим: он вынуждал нас много писать, и мне это нравилось. К моему собственному удивлению, писательство приносило мне удовольствие. Единственным предметом, который давался мне тяжело, было рисование. У меня ни черта не получалось. Разве что деревья выходили сносно, а вот лица – полный отстой. Но на рисовании главным было старание, поэтому получал я пятерки. За усердие, а не за талант. Классика моей жизни.

Однако я понимал, что у меня все не так уж плохо. У меня была собака, водительские права и два хобби: искать упоминания брата в старых газетах и искать способы поцеловать Илеану.

Девятнадцать

У нас с папой появился ритуал. В выходные мы вставали очень рано и начинали наши уроки вождения. Я думал… Даже не знаю, что я думал. Наверное, надеялся, что во время уроков мы сможем многое обсудить, – но нет. Говорили мы только о вождении и все по делу; обсуждали исключительно учебные вопросы.

Папа был со мной терпелив. Он объяснял мне, как важно быть внимательным, следить за дорогой и другими машинами. Учителем он оказался прекрасным и никогда не сердился (если не считать того раза, когда я упомянул брата).

Однажды его слова меня по-настоящему развеселили:

– Нельзя ехать в обоих направлениях по улице с односторонним движением.

Мне это выражение показалось ужасно странным и забавным. Когда папа его произнес, я рассмеялся – а смешил он меня редко.

Папа никогда не расспрашивал меня о жизни. В отличие от мамы, он не лез в мой мир. Мы с ним были как персонажи с картины Эдварда Хоппера. Ну не совсем, но почти. Я заметил, что во время наших утренних занятий он намного расслабленней, чем обычно. Он казался абсолютно спокойным, будто чувствовал себя в своей стихии. И хотя мы по большей части молчали, он не казался таким уж отстраненным. Это меня радовало. Иногда он даже что-то насвистывал, будто ему нравилось проводить со мной время.

Может, папе, в отличие от меня, просто не нужны слова? – думал я. Я и сам всегда притворялся, что мне они не нужны, но это было неправдой.

И тогда я кое-что о себе понял: внутри я совсем не был похож на отца. Внутри я был скорее похож на Данте. И это открытие меня пугало.

Двадцать

Чтобы мама разрешила мне кататься одному, пришлось продемонстрировать ей свои навыки.

– Ты слишком быстро едешь, – сказала она.

– Мне шестнадцать, – заметил я. – И я парень.

Она промолчала. Но затем все-таки сказала:

– Если я вдруг заподозрю, что ты выпил – пускай даже каплю – и сел за руль, я эту машину продам.

Почему-то меня это рассмешило.

– Так нечестно. С чего это я должен расплачиваться за твои подозрения? Я ведь не виноват, что