Богиня маленьких побед - Янник Гранек

– Насколько я знаю, он умер, когда Адель была в больнице?

– Да, скончался вскоре после того, как ее увезли. У бедняжки не было выбора. Мы буквально заставили ее это сделать. Рискуя собственной жизнью, Адель не отходила от него ни на шаг. Когда ее не было рядом, он переставал есть! Я металась между больничной палатой и домом, хотя и понимала, что уже слишком поздно. Он никому не открывал дверь, даже мне. Я оставляла продукты на крыльце. Чаще всего он к ним даже не прикасался.

– В ее отсутствие он решил умереть?

– Если бы не забота Адель, он давно уже был бы в могиле. Она много лет его буквально на руках носила.

Энн сложила носовой платок:

– Верну вам его в следующий раз.

Она очень надеялась, что этот следующий, он же последний раз не совпадет с похоронами Адель.

– Несмотря на все страдания, которые Адель вынесла из-за Курта, я в жизни не встречала двух более сплоченных людей. И очень удивляюсь, что она после кончины мужа дожила до сегодняшнего дня. В отсутствие человека, нуждавшегося в ее постоянной поддержке, ее жизнь утратила смысл. Она погибла. Все очень просто – Адель больше не могла даже заполнить чек!

– Но я думала, что она занималась всем на свете.

– На господина Гёделя порой находила блажь. Ближе к концу он вдруг вбил себе в голову, что она за его спиной транжирит его деньги. Как будто Адель, ухаживавшей за ним денно и нощно, могла прийти в голову подобная мысль! Да и не было у него денег, которые можно было бы транжирить! Какая тоска! Тридцать лет в этом доме, больше сорока рядом с мужем и вот такое вот утро… Оказаться в больнице, к тому же в полном одиночестве.

– Вы помогали ей наводить порядок в доме на Линден-лейн?

– Чтобы разобрать вещи в подвале, нам понадобилось целых пять дней. Горы бумаг! Она устраивала бесконечные передышки. Разглядывала фотографии или перечитывала записи, по большей части малопонятные каракули. За исключением нескольких писем, мы сложили все в коробки.

Энн с трудом сдержалась, чтобы не спросить: «И где они теперь, эти долбаные архивы?» Элизабет прекрасно знала, какой интерес представляют для нее эти документы.

– Как она, бедняжка, плакала. Постоянно жаловалась на немецком, поэтому я ничего не понимала. Рвала на себе волосы. Я даже подумала, что ей вот-вот станет плохо.

– Что это были за письма?

– От родственников мужа, которых Адель явно недолюбливала. Чтобы догадаться что в них, не нужно было отличаться особой сообразительностью!

– И что она с ними сделала?

– Сожгла! А что еще ей оставалось делать, чтобы почувствовать в душе облегчение?

На Вену обрушился дождь. Я мерила шагами вестибюль университета, стараясь не поскользнуться на мокром, грязном мраморном полу. Из внутреннего дворика, где звучали громкие голоса и чеканные шаги ватаги молодых бездельников, пришлось уйти. Раньше под этой строгой колоннадой раздавался самое большее многомудрый шепот. Запечатленные в камне научные светила не сводили взглядов с коричневых рубашек, искавших ссоры с каждым, кому в голову могла прийти досадная мысль скрестить с ними взгляд.

Наконец на верхней ступеньке широкой лестницы появился Курт. Я незаметно ему кивнула, но он не отреагировал. Вечер обещал быть трудным. Черты его лица были напряжены, на лбу залегла вертикальная складка, к которой я с трудом смогла привыкнуть. После вынужденного возвращения из Соединенных Штатов она стала верным признаком горечи. Курт тоже старел. Он молча натянул на себя влажное пальто.

– Сведения подтвердились. Моя аккредитация задерживается, и я больше не могу читать лекции. В последний раз я поехал в Принстон, не спросив у них разрешения. Именно поэтому они настояли на моем возвращении.

– Но ведь это ложь, они были прекрасно обо всем осведомлены!

– Теперь мы во всем зависим от Берлина. Их реформа затронула и университет. Они намерены упразднить должность приват-доцента. Я должен обратиться в министерство с официальным запросом как «преподаватель нового порядка».

– Плевать мне на «новый порядок»! Устроили здесь бардак, козлы!

– Прошу тебя, не опускайся до подобной грубости.

– Курт! Ты прекрасно знаешь, что все это значит.

Устремив взор в пустоту, он стал невпопад застегиваться, в результате чего пальто на нем тут же перекосилось.

Я бросилась на помощь. Он не воспротивился.

– Нужно найти решение, в противном случае я не смогу вернуться в Принстон.

– Нам грозит не только запрет на выезд из страны! Ты больше не сможешь уклоняться от призыва.

– Что ты вечно сходишь с ума! Как бы там ни было, а я остаюсь университетским светилом. И у меня есть права…

– Что-то сегодня ты чересчур в себе уверен.

– Докторскую диссертацию я защищал под руководством Хана. Новая администрация исключила всех, кто подозревался в связях с евреями и либералами.

– Всё, приехали! Ты же никогда не занимался политикой.

– Если я вернусь в университет на предлагаемых ими условиях, меня будут держать на коротком поводке. Чтобы получить разрешение на выезд, я буду вынужден у них в ногах валяться. Мне придется подписать договор и согласиться с тем, что моя работа станет объектом цензуры. Об этом не может быть и речи.

– А без их согласия ты не сможешь уехать. Это ловушка.

– Да нет, просто демонстрация силы.

Громовые раскаты моего голоса, должно быть, привлекли внимание – я увидела, что к нам приближается группа молодых людей в коричневых рубашках.

– Уйдем отсюда, здесь опасно.

– Адель, ты преувеличиваешь! Я в стенах собственного университета.

Не успели мы дойти до двери, как нас окликнул первый молодчик:

– Эй, жидок! Прогуливаешь свою блондиночку?

Курт до боли сжал мой локоть. На моей памяти он впервые столкнулся с проявлением открытой агрессии.

– Послушайте, я не позволю вам…

Я воздела взор к небу. В каком мире он обретался? Отвечать на подобные провокации было не просто бесполезно, но и чрезвычайно глупо.

Парень со свастикой на рукаве щелчком сбил с головы мужа шляпу. Он был не старше двадцати лет и обладал румяной детской кожей, от которой его мать, скорее всего, до сих пор млела от восторга.

– Передо мной принято обнажать голову.

Внутри у меня все сжалось; я чувствовала, что обступившая нас толпа стала плотнее.