Сегодня мы живы - Эмманюэль Пиротт

– Ладно, – высокомерно бросил он, – вы остаетесь. При одном условии: будете готовить еду и не попадаться мне на глаза.

Дальше все пошло как с американцами. А до них – с другими немцами. Пока боши обыскивали ферму, мужчины мерзли на улице, а женщины на кухне готовили из «ничего». Большой подвал заняли эсэсовцы, забрав почти все одеяла и матрасы, остальным пришлось довольствоваться той частью, где недавно обретались люди Пайка.

Рене третий раз так близко видела врагов, считая день в Стумоне. Она воспринимала безликие силуэты в касках и сапогах как щупальца чудовища с одной – невидимой – головой, выкрикивающей отрывистые команды. На сей раз «голова» проявилась: офицер отдавал приказы, глядя на окружающих со смесью скуки и презрения. Большинство солдат выглядели измотанными, все были на взводе, говорили слишком громко, но смеялись как-то невесело. Рене внимательно прислушивалась: этот язык вызывал в душе отклик, даже успокаивал. Так же было, когда Матиас в лесу говорил по-немецки.

В подвале появилась встревоженная Жанна.

– Офицер… Он требует, чтобы дети поднялись.

Франсуаза пронзительно вскрикнула. Ребятишки прижались к женщинам.

– Зачем? – спросила Сидони.

– Он хочет их накормить, – ответила Жанна.

Глаза у детей округлились. Есть хотелось всем, и неважно, что ничего вкусного им в тарелки не положат. Взгляды взрослых обратились на Рене. Ничего не поделаешь. Пусть идут.

Офицер сидел за кухонным столом перед пустой тарелкой. Желудок у него был капризный, так что есть клейкое варево он не намеревался. Дети вошли в комнату в сопровождении красивой и насмерть перепуганной девушки. Они выстроились перед эсэсовцем, но глаз не поднимали, и он дал знак стоявшему рядом с ним солдату принести тарелки с неизменной ячменной кашей. Ребятишки не могли начать из-за отсутствия ложек и пребывали в растерянности. Первым не выдержал малыш Жан, зачерпнул пальчиками из тарелки и сунул в рот. Офицер улыбнулся и сделал приглашающий жест – ну же, давайте! Его взгляд остановился на Рене, Жанна это заметила и ужаснулась. Ей показалось, что немец услышал, как бешено стучит ее сердце.

Рене продолжала спокойно есть. Она подняла глаза и на мгновение встретилась взглядом с офицером. Инстинкт подсказывал, что нужно держаться естественно, и она сумела улыбнуться. Горло перехватил спазм, не давая сглотнуть, а эсэсовец не спускал с нее глаз, как будто фонарем слепил. Он найдет, что ищет…

Рене слышала разговор взрослых о безошибочном нюхе немцев насчет евреев. Она спрашивала себя, какие приметы могут ее выдать, и думала, как их скрыть. Раз страх способен навести на след, значит, нужно его замаскировать, она это умеет. Рене очень старалась, с аппетитом жевала, весело переглядывалась с Луизой, и страшный человек наконец отцепился.

– Как тебя зовут? – спросил он Луизу.

– Луиза Паке, – уверенным голосом ответила она. – Ферма принадлежит моему отцу. – В голосе девочки прозвучал вызов.

Жанна сделала шаг вперед, положила руку на плечо сестры. Офицер улыбнулся и задал тот же вопрос Шарлю, Жану и Мишлин. Девочка словно бы не услышала, и за нее ответила Луиза. Эсэсовец посмотрел на Рене и спросил, как ее имя. Его голос изменился, стал вкрадчивым, почти любезным. Рене сделала над собой усилие, посмотрела ему в глаза и ответила:

– Меня зовут Рене.

Какие глаза! Темные. Лукавые. А черты лица… высокие скулы, пухлый рот, крупный нос. Без горбинки, но с широкими ноздрями. Интересно, что она делала в хлеву? Да, девчонка может быть одной из них, чудом выжившей еврейкой в забытой богом деревне. Рене знала, что за ней наблюдают, но держалась с олимпийским спокойствием и хладнокровно выдерживала взгляд врага. Отлично сыграно, но его не обмануть. Лоб эсэсовца покрылся испариной. Сколько образчиков этой породы вырвались из расставленных сетей и прячутся, как крысы, по таким вот подвалам? Они будут расти и размножаться, пока немецкие дети гибнут под бомбами! Эсэсовец вскочил, повелительно махнул рукой.

– Raus, все вон!

Жанна поторопилась увести детей из комнаты. На лестнице Рене вдруг почувствовала ужасную слабость. Как бы ей хотелось сбежать, покинуть ферму, спрятаться в хижине. Она устала вести игру. Девочка села рядом с Жинеттой, но так и не успокоилась. Остальные сторонились ее, как зачумленной. Одни делали это непроизвольно: Берта не смотрела в глаза, даже Жюль не улыбался, не подмигивал. Рене все понимала: останется она или уйдет, их все равно ждет смерть. Немцы наказывают тех, кто помогает евреям. Она думала об этом с тихой смутной печалью. Душа Рене исчерпала запас сочувствия, она опустела, когда увели ее солдата. Девочка впервые всерьез задумалась о смерти Матиаса. И о своей тоже. Продолжать жить без него не имеет смысла.

Когда стемнело, немцы спустились в подвал. Два солдата принесли из гостиной большое кресло для командира, офицер выбрал пластинку, поставил на граммофон, и голос Эдит Пиаф заполнил все пространство. Музыка не разрядила атмосферу, а только создала болезненную напряженность. Жюлю в голову пришла нелепая мысль: «Как бы не возненавидеть Пиаф навсегда из-за сегодняшнего вечера!» Эсэсовец сел, и солдат принес ему стакан вина. Фермеру пришлось выдать незваным гостям несколько лучших бутылок из тех, что были припрятаны за стенкой погреба. Он испытывал почти физическое страдание, глядя, как немцы хлебают его старое бургундское. Солдаты пытались отключить мозг, забыться, вообразить, что никакой войны нет. Они быстро опьянели, затянули песни, некоторые даже пробовали танцевать. На офицера спиртное действовало не лучшим образом. После каждого глотка его лицо еще больше темнело, он то заходился злым смехом, то погружался в наводящее ужас молчание. Гражданские не могли заснуть. Мишлин снова заплакала, ее пытались успокоить, уговорить, но стало только хуже. Эсэсовец ввалился в подвал и наставил на людей пистолет.

– Тихо! – рявкнул он.

Все смолкли и замерли, а Мишлин запаниковала еще сильнее. У нее началась настоящая истерика.

– Пусть она немедленно замолчит! – Немец окончательно вышел из себя.

Мишлин издавала пронзительные крики, отбивалась от Сидони, которая пыталась зажать ей рот ладонью, и тогда он прицелился ей в голову. Жанна решила вмешаться. Она заслонила собой Сидони, забрала у нее Мишлин, медленно повернулась и посмотрела в лицо офицеру. Он заколебался, потом опустил свой «Люгер». Девушка быстрыми шагами пересекла подвал и побежала по лестнице. За ней последовал один из солдат. Эсэсовец презрительно посмотрел на перепуганных людей и остановил взгляд на Рене, которая сидела рядом с Бертой.

– Твоя дочь?

– Нет. Рене потеряла семью в Труа-Пон. Ее привел учитель.

Немец пожал плечами, повалился в кресло и сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка. Учитель! Эти люди ему надоели… Сейчас он слишком пьян и устал, но на рассвете прикажет их расстрелять. Щелк! Темнота. Нужно поспать. Он несколько дней не смыкал глаз. Солдаты горланили глупые похабные песни. Совсем недавно их бы за это наказали. Да заткнитесь же, идиоты! Солдаты умолкли. Жалкие вояки промерзли до костей и оголодали, двоим едва исполнилось пятнадцать, но в глазах у них не только страх, но и мужество и рвение. Они – немецкие герои, которых принесли в жертву во имя великой победы. Эсэсовец знал, что победы не будет, конец близок, а люди, что сейчас поют и смеются, подобны гоплитам[86] спартанского царя Леонида, которые пали в бою с армией Ксеркса и навсегда увенчали себя славой. Если рейх не способен выжить, пусть достойно погибнет – примерно так сказал Геринг в одной из последних речей. А дирижировать падением, апокалипсисом, какого не знала мировая история, будет СС. Величественное и ужасное исчезновение навсегда останется в памяти человечества. Из-под века офицера медленно выкатилась слеза, он начал тихонько напевать: Wo wir sind da geht’s immer vorwärts, und der Teufel der lacht nur dazu, ha, ha, ha, ha, ha! Wir kämpfen für Deutschland, wir kämpfen für Hitler…[87] Солдаты подтянули, и очень скоро «Чертова песня» сменилась другими, более фривольными песенками. Офицер не возражал. Одного из солдат вырвало на соседа, отвратительно запахло блевотиной. Эсэсовец прикрыл лицо воротником шинели, подумав: «Это еще не Фермопилы…»[88]