Поезд на Ленинград - Юлия Ли

– Делай то же, что и я, и ни о чем не спрашивай. Ни тебя, ни меня они не знают в лицо. Им нужен только Леня. – Джонсон поднял руки и опустил голову. Вольф сообразил повиноваться.

Мильтоны – что вполне предсказуемо – повалили их на землю, потыкали в бока дулами наганов, обыскали, ничего не нашли, поорали в уши свои привычные вопросы, которые они обычно орут при задержании, и, удостоверившись, что взяли простых прохожих, рассеялись во тьме.

Джонсон поднялся и невозмутимо принялся отряхивать свои колени, полы пиджака, пригладил волосы. Потом оглядел товарища.

– Хм, вы весьма предусмотрительно избавились от маски и мушкетерских сапог. – И глянул на голые стопы налетчика. – Но боюсь, что какой-нибудь сообразительный агент угрозыска сейчас уже понял, почему вы не обуты.

Глядя на смешно разглядывающего свои босые ноги товарища по побегу, Джонсон улыбнулся. Некстати пришла мысль, что они лишь герои черно-белой киноленты, два убегающих под фортепьянную бравурную пьеску чудака, один из которых теряет свои башмаки.

У парадного входа в ресторан «Донон», который они только что покинули задними дворами, стояли несколько извозчиков, Джонсон поднял руку, окликнув свободного. В эту минуту сзади из-за угла арки появилась стремительно приближающаяся зеленая гимнастерка. Агент угрозыска, видно, шел за ними дворами… Миг – и этот ополоумевший могиканин набросился на беглецов. Джонсон засадил ему в горло ребром ладони, оттолкнул от себя и с наскоку запрыгнул в вовремя подлетевшую пролетку, крикнув извозчику, что платит золотом.

Не успевшему так быстро сообразить Вольфу пришлось метров десять бежать сзади, сверкая голыми пятками. Со всех сторон открылась пальба, попали в возницу – он вскинул руки, рухнув вперед. Джонсон не растерялся, тут же подхватил поводья и, точно Александр Македонский на своей колеснице, помчался по набережной, выкрикивая лихое: «Эге-ге-й, не догонишь, падла!» Вольф зацепился руками за облучок и с трудом подтянул себя на обшитое потрескавшейся кожей сиденье коляски.

Домчали до Конюшенного переулка, повернули на Большую Конюшенную, а там через Невский вылетели на всем скаку на Казанскую и до самого канала Грибоедова неслись на всех парах, пока не пришло в голову, что пора бы пролетку бросать.

По улице Глинки оба уже шли пешком как ни в чем не бывало, будто пара прохожих. И если бы не отсутствие обуви у налетчика и не взбудораженный его вид, то никто бы на них и внимания не обратил. Вольф все торопливо семенил, постоянно оборачивался, вздрагивал. Спасало все то же бесфонарье и пустота на улицах – с наступлением вечера редко кто решался выходить из дому, разве только кошки шуршали в кучах мусора. Это было время грабителей. Джонсон испытывал легкое беспокойство, поскольку с собой у него не было никакого оружия, если не считать хорошо усвоенного английского бокса. Если неожиданно нападут, придется отбиваться кулаками. Ничего, его апперкот левой еще никогда не подводил. Но благо Мариинский, нынешний Государственный академический театр оперы и балета, почти рядом – там Джонсон вот уже два месяца как служил заведующим бутафорской частью. Зашли с черного хода, Джонсон выдохнул, но рано было расслабляться – они тотчас повстречали суфлера Митрофанова.

– Осип Андреевич, здравствуйте, – отвесил поклон худенький востроносый бывший актер в пиджаке с единственной пуговицей, недоуменно глянул вниз, на босые стопы Вольфа, но ничего не сказал, лишь приподнял брови.

– И вам не болеть, Дмитрий Борисович, – ответил агент английской разведки.

Они коснулись друг друга локтями, пока пытались пройти один в одну сторону, другой в другую, – до того узкими были коридоры подвальной части Мариинского театра. Узкими и извилистыми. Но Джонсон за два месяца выучил все здешние закоулочки и тупички. Принялись подниматься по боковой служебной лестнице. Свет на нее проникал через небольшие окна со внутреннего двора. Стали различимы звуки оркестра. Сегодня давали «Спящую красавицу» Чайковского. Прямо за сценой простора было больше, на светлых стенах висели фотокарточки оперных певцов и певиц, балерин и балерунов, композиторов, режиссеров и балетмейстеров. С пола были сняты дорожки, доски паркета стерты и местами почернели.

– Куда мы, черт возьми? – наконец не выдержал налетчик, громко шлепая по паркету стопами.

– В укромное место. Есть разговор. Но надо поторопиться. Никогда не знаешь, откуда нагрянет команда угро – они, скорее всего, успели за нами проследить и видели, как мы зашли в театр.

– Да на кой мне это надо? Что я вообще тебя послушал?

– Теперь ты, друг мой, и от тех, и от этих пулю в затылок получить можешь. Так что правильно сделал, что послушал. Это же надо было…

Джонсон не договорил, из-за угла вынырнул балерун Лавровский, разукрашенный и разодетый – белые чулки, короткий шитый золотом камзол с пышным жабо, на голове – треуголка с перьями. Балерун тоже вежливо поздоровался с Джонсоном и куда-то ускакал на своих пуантах, на голые ноги Вольфа-недотепы и не глянул, был слишком занят собой. Эти балетные существа никогда не смотрели вниз, подбородок всегда вздернут, взгляд устремлен поверх голов, ножки в третьей позиции, коленки до боли подтянуты – шлеп-шлеп-шлеп, и шумно хлопнула дверь одной из гримерок.

– Это же надо было Леньке Пантелееву в подражатели, – закончил Джонсон свою мысль.

– Приходится вертеться, коли некуда деться, – огрызнулся Вольф.

Он был страшно раздосадован, и недовольство его росло с каждой минутой, он уже принялся сжимать кулаки и оглядываться, подумывая, кажется, дать деру. Но тем не менее от своего проводника не отставал пока, прекрасно понимая, что деваться ему теперь действительно некуда. Хоть тысячу раз вокруг своей оси обернись, а от бандитов Пантелеева и от команды петроградского угрозыска не спасешься. Тут только «Интеллидженс Сервис» способна выручить.

– Я хотел похвалить, – бросил английский шпион за плечо улыбку. – Придумано очень остроумно.

Налетчик нахмурился, то ли не ожидав похвалы, то ли ей не поверив. На сегодня его лимит чувств был исчерпан, все, что он мог, – злиться, следовать за английским шпионом и ждать его распоряжений. А они все шли лестницами, коридорами, которые то расширялись, то сужались, частью темными, частью освещенными светом или из немытых окон, или из открытой двери какой-нибудь служебной каморки. Иногда они пересекали просторные комнаты, заполненные старым пыльным реквизитом: бутафорскими мечами, веерами, скрученными в рулоны панно, гипсовыми колоннами и башнями, свернутыми штандартами на высоких древках, сложенными в стопки старыми кафтанами, балетными пачками; грудой лежала смешная средневековая обувь, вроде тех мушкетерских сапог, что были на Вольфе, турецких тапочек или шутовских башмаков. Потом опять то поднимались по полутемным лестницам, пахнущим плесенью, то их поглощала длинная и темная кишка очередного коридора, где, если не смотреть под ноги, можно споткнуться о какой-нибудь неожиданный предмет. Иногда встречались работники театра, шедшие навстречу, но редко, иногда были слышны звуки музыки, или вдруг начинали доноситься аппетитные запахи из буфета, а потом вновь несло плесенью и пылью.