Поезд на Ленинград - Юлия Ли

– Да. – Грених перевел на Феликса усталый взгляд.

– Вы хотите помочь этой Бейлинсон? – спросил Белов.

На это Грених ничего не сказал, ожидающе смотрел.

– Но мне кажется, что тот, кого вы ищете, лежит мертвый.

Лицо профессора тотчас помертвело, взгляд стал опять болотисто-топким.

Белов поспешил объясниться:

– Товарищ Месхишвили связан с грузинской оппозицией, недаром его так напугало имя Ноя Жордании, которое лишь играючи обронил Вольф. И здесь нет никакого слепого страха. Люди так себя не ведут, не кончают с собой от одного только подозрения. Они оба виновны!

Вольф на это презрительно хохотнул.

– В те годы, в особенности в начале восемнадцатого, была полная неразбериха со всем – с документами, людьми, транспортом, правыми, левыми, добром и злом, – продолжал Белов, то глядя на Грениха, то обращаясь к журналисту, который закинул ногу на ногу, скрестил руки и поглядывал в ответ, нервно почесывая свою щетину. Но молчал, его вполне устраивало, что профессор, поначалу указавший на него в качестве подозреваемого, вдруг переключился обратно на Белова. – Поэтому Владу Миклошу удалось скрыть свою личность. Если смог он – значит, получилось бы у любого. Из всех, кто сейчас находится в этом вагоне, только один Месхишвили проходит по возрасту. Он 1898 года – ему было двадцать в апреле 18-го, он был юн и мог служить в ревкоме.

– Что ему было делать в Рязани? – нехотя спросил Грених.

– Я повторяю, тогда царил полный сумбур. Занесло. Как и венгра. А что было делать венгру в Рязани? Тоже вроде нечего. Но он там оказался.

– У Миклоша имелся украденный паспорт настоящего Швецова, в документе значился город проживания. Вот он в него и отправился. Не сходится, шахматист. Думайте еще.

– Что тут думать? – разозлился Феликс. Ему вдруг стало душно, он поводил головой туда-сюда, захотелось открыть форточку, но побоялся сквозняка. – Что тут думать? Отбрасываем даму с елкой, Фиму Стрельцову и Лиду Месхишвили, в силу их пола они не могли быть командирами ревотряда.

– Это еще почему? – одной рукой подбоченилась Фима, игриво окинув взглядом головы пассажиров с высоты своего насеста.

Саушкин, стоящий между доктором Виноградовым и замначальника Секретного отдела, испустил вздох, хлопнув себя по лбу.

– Ну опять двадцать пять.

– Сейчас наступило такое равноправие, что женщины сражаются в рядах Красной Армии наравне с мужчинами, вот так вот. Да мы из берданок стреляем да наганов всяких похлеще вашего. Вот дай мне свою шлепалку. – Она властно протянула руку к уполномоченному. – Я покажу, как в цель попадаю, в особенности когда цель слишком треплет языком не по делу.

– Ага, щас, разбежалась, дурочка, что ли, – отвернулся тот.

– Прошу без оскорблений, – резче, чем хотел, осадил Белов.

Стало очень тесно, душно и неуютно, контроль над собой держать становилось все сложнее, хотя миттельшпиль[17] едва наметился, едва началась расстановка фигур, едва произошел первый размен пешек. Только одно и успокаивало, что происходящее Феликс представлял как простую шахматную задачу.

Это всегда спасало.

Когда он учился в гимназии и страдал от напора учителей и товарищей, гнобящих его за еврейские корни, хотя он был немцем, чистокровным, пусть и обрусевшим; в революцию, когда его родной город стал вдруг зваться Петроградом, а потом и вовсе Ленинградом; когда дошел слух о расстреле царской семьи; в Гражданскую войну; в голодные годы военного коммунизма; в эпоху нэпа, которую Феликс про себя звал «новая эпоха преступности», всякий раз, когда трудно было справиться с происходящим, он проваливался в черно-белый мир, откуда возвращался всегда обновленным, будто Иван Царевич из кипящего котла.

Подавленный, потерянный, он отодвинулся к самому окну и сел, прижавшись спиной к стене. От запотевшего окошка, в уголках которого мороз обозначил свои узоры, повеяло свежестью, стало полегче. Потом поднял голову и встретился взглядом с улыбающейся благодарной улыбкой Фимой, вернулось самообладание.

– Спасибо, шахматист, – сказала она. – Хороший ты все-таки человек, хоть и болтун. Заступаешься. Между прочим, я внучка профессора, Менделеев его звали. Может, слышал о таком?

– Правда? – удивился Феликс. – А почему фамилия Стрельцова?

– Мамкина фамилия. Она была только гражданской женой его сына Василия, который инженер. В «Кубаноле», что в Екатеринодаре, танки проектировал, помер от тифа. А мамка была там сборщица, – сияла улыбкой девушка.

– Значит вы – Васильевна, – невпопад пробормотал Феликс, усаживаясь удобней, чтобы было видно профессора и Вольфа. – Ефимия Васильевна…

– Ага.

– Но краскомом из ревотряда вы быть не могли. Вам тогда лет тринадцать стукнуло, в восемнадцатом, почти как и Вольфу. Ему – пятнадцать.

– Да, точно, – продолжала улыбаться Фима. – Ровнехонько тринадцать, в марте.

– Значит, и вас исключаем, и его. И доктора исключаем в силу его возраста. Товарищ из «Мосторгсиликата» с латышской фамилией тоже староват. Остается только покойный товарищ Месхишвили. – И Феликс виновато посмотрел на Грениха. – Да, не выйдет его в суд приволочь, но… если обыскать тщательнее, вдруг найдется какое-нибудь свидетельство?

Тот с тяжелой полуулыбкой покачал головой.

– Нет, Шерлок, не сходится. Месхишвили всю свою жизнь провел среди бумаг, а не в окопах. Разве вам ничего не сказали его белые, не привыкшие сжимать ствол обреза руки? Он ведь даже сопротивление при задержании оказывал совершенно неумело.

– Поч-чему неумело? – удивился Феликс. – По мне, очень даже умело… Два раза товарищу Саушкину головой в лицо засадил.

– Это он от отчаяния, – возразил Грених.

– А руки его… За десять лет отвык от оружия. Да всю свою жизнь он только об одном и думал, чтобы убраться в свою Грузию! – сорвалось тоже чуть резче, чем требовалось. Белов поджал губы, будто этим самым стараясь не давать себе говорить лишнего.

– В свободную Грузию, – уточнил Грених.

– А для этого он оставался здесь, – опять не сдержался Белов, – ждал указаний от своих, чтобы начать действовать. И не чурался водиться с такими, как Миклош. А если учесть, что они свели знакомство в восемнадцатом, тогда все сразу встает на свои места.

– Месхишвили жил мечтой вернуться на родину. У него растет маленький сын, совсем кроха – двухлетний карапуз.

– И чтобы осуществить свою мечту, он пошел на преступление! Впрочем, как и его жена, которой доктор Виноградов запудрил голову, вот она и решилась на убийства. И не глядите на меня так, – почти вскричал опять вышедший из себя Белов, – я лишь сделал выводы из услышанного и увиденного. Люди, не согласные с нынешним политическим строем, идут на крайности.