Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

Боже мой, как же я похож на своего отца!

Зак Полски не спешил дать мне совет. “Марк прожил с “мадам” семнадцать лет, худо-бедно, а все-таки столько лет вместе… Нет, они не были женаты, Марк против брака как такового, может, были и другие причины… Откуда нам знать? Вот я дружу с вашим отцом очень много лет, а разве я знал, что у него есть сын? И такой красивый? Умоляю вас, все обойдется, в конце концов, она приходит каждый месяц, и пока все живы…”

Однако он отменил нашу встречу, чтобы я мог побыть дома в то время, когда придет “мадам”. По-видимому, ее все-таки следовало опасаться.

Я набрал знакомый номер телефона.

– Шапиро! – ответил сердитый голос.

– Здравствуйте! – поприветствовал я. Меня совсем не удивляла ситуация, в которой находился Марк: он должен был отдать деньги какой-то “мадам”, а денег у него не было. В Тбилиси все сейчас были в таком же положении: занимали у кого могли, чтобы как-то перебиться, а потом дрожали или сбегали! И никто еще не сделал себе харакири и не стал наркоманом на этой почве. Я лишь не знал, что делают в таких случаях в Канаде, и потому старался выведать у Шапиро, как поступать.

– Это не мое дело! – прервал он меня, как только я начал. И посоветовал: –Поговорите с Марком!

15

Нет, я не хотел говорить с Марком о его “мадам”. Как это трудно объяснить. Наверное, я ревновал. Мои родители не провели вместе даже одной ночи, а какая-то “мадам” – старушенция в моем понимании, – прожила с моим отцом семнадцать лет! Или я просто скучал по Лили так, что хоть умри. Я не мог говорить с Марком, вот и все! Моя мать всю жизнь искала ему замену, потому что любила его. Мои детские “папочки”, приносившие мячики, – это ведь поиски невозвратного прошлого. У Лили не было даже снимка Марка: единственную черно-белую фотографию, где они были вместе, отобрали в КГБ. Если бы она могла спрятать свою любовь, как ту тряпичную куклу! А Марк… Цветные фотографии певицы Лили Лории, которые я ему выслал, валялись где-то в подвале!

Моя мать, моя бедная Лили! Я только сейчас понял, почему она всегда красилась в блондинку, какой я ее нарисовал. Ей, наверное, не нравились разговоры о том, что я сын Нодара, она ведь знала, что я блондин, потому что весь в родного отца. Марк запомнил ее брюнеткой, а зрители и почитатели – блондинкой, какой она на самом деле никогда не была. Лили жила памятью о Марке, а он в это время “худо-бедно” жил гражданским браком в благополучной стране.

Моя мать Лили – единственное, что беспокоило меня в Монреале с самого дня приезда или еще раньше, с того момента, как самолет взлетел. Я думал о ней каждый день, каждый раз, просыпаясь или засыпая. Я оставил ее в стране без воды, электричества, газа, без регулярного движения самолетов и поездов. Без мира, если одним словом. Почему я поддался на уговоры Нодара и сбежал, как последний дезертир? Я ждал своего отца десять лет, три месяца и четырнадцать дней, мог бы подождать еще! Какой же я все-таки эгоист! И как я посмел быть счастливым, играть тут с кошками, глазеть на травку перед домом, трепаться с Марком, когда моя мать – там? Какие у нее могут быть гастроли по стране, которой нет? Кто дает концерты, когда вокруг стреляют? “Красную розочку, красную розочку я тебе дарю!” Хоть бы я мог послать ей денег! Но я уже давно – в самое первое утро в Монреале, если быть точным, – распорол свои плавки, куда Лили зашила советскую “Ладу” в американских долларах, и начал тратить. Первым пришел сосед Лоран и попросил заплатить за траву, которую он, оказывается, косил перед домом по просьбе Марка, а потом пару раз пицца, когда Марка не было дома, а дальше пошло-поехало. Я уже проедал кузов кремовой машины, хотя еще не заработал ни одного канадского цента.

“Почему Марк не искал встречи с Лили после того, как вернулся в Канаду?” – думал я. Ну, может, железный занавес был пуленепробиваем, а потом? Как этот убежденный коммунист не заметил, что Берлинская стена уже рухнула? Что, грохот до Канады не докатился? Чем оправдать его забывчивость? А трусливые объяснения Марка – “кому я такой нужен?”, “любовь не любит складываться в чемодан” – меня не устраивают!

Да, мне было бы легче, если бы он здесь умирал от горя! И пусть сам разбирается со своей “мадам”! Может, она заявляется, чтобы дать ему туфлей по лысой голове, да так ему и надо!

Разве я мог сейчас, в таком настроении, открыть дверь незнакомой – и, говорят, красивой, – женщине, бывшей балерине, и сказать, улыбаясь: “Проходите, пожалуйста! Вы к моему отцу? К человеку, который много лет любил вас, а не мою мать? Ах, вы не знали, что я существую? Как видите, Марк, на минуточку, наследил. Короткий роман с двухметровым последствием. Да лучше мне провалиться на месте, чем встречать вас здесь! Пожалуйста, дайте и мне туфлей по башке за то, что я вообще приехал!”

16

Я решил уехать сразу после первого числа. Жаль было уезжать, ведь я еще почти ничего не видел, – даже ни одного нижайшего небоскреба! – но и оставаться не было сил. Я боялся растерять в себе то счастье, то солнце во всем теле, что почувствовал сразу, как приехал в Монреаль. Мне казалось, что теперь этого счастья мне хватит на очень долго, на всю жизнь! Или я просто “отошел”, “пришел в себя”, как выразился Шапиро, и как он только все понял? Я ведь никому не рассказывал, откуда шел или откуда бежал.

“Мы, грузины, в чужой стране засыхаем!” – заявил по радио один наш популярный деятель, засранец, а сам взял и укатил за рубеж. Небось сидел себе там, сох и смеялся. У нас тогда как раз была пора митингов, и эта фраза гуляла как беспутная баба. Люди выезжали и выезжали, все, кто мог, выехали, мелкие перестрелки быстро переходили в войну, а оставшиеся люди пугали друг друга: “Мы, грузины…” Да при чем здесь грузины? Нет на Земле ничего лучше твоей родной страны! Зарубите себе это на носу, засранцы! Но если в ней жить – нельзя?

Я скучал не в общем по родине, по деревьям в деревне, горам и речкам, или по нашей большой квартире с множеством окон и дверей, где все мои детские безделушки и первые рисунки, или по друзьям, и не по Нинке, которая мне не дала (будем называть вещи своими именами) даже на прощанье, все держалась за свое “не надо туда, а если ты не вернешься, то кому я нужна”, а по моей маме Лили. Бедная моя мама.

Мне было жаль и Нодара. Лили права: будет хоть кому воды подать на старости лет. Как он всю жизнь обожал ее! Принял меня как родного, хотя я был “набичвари” (ублюдок), ребенок без отца. Если тебя обзовут этим словом в Грузии, надо бросаться на обидчика изо всех сил, идти как на смерть. Нет большего оскорбления – и большего унижения нет. Разве Марк знает, что такое привязанность, верность? Его не любит даже собственная собака – надо видеть, как она радуется Лорану, когда тот выводит ее по нужде! И как это Марк забыл, что я приезжаю, я, его единственный сын?

Но, когда я думал о том, что скоро уеду, сердце мое сжималось. Я продолжал любить своего отца, как и раньше, разве это не странно? Я любил его так, как город Монреаль, – без причины, полюбил, и все. Как бабушка говорила мне в детстве: “Счастье ты мое!” И не было никаких разумных объяснений для ее любви: ведь это я испортил жизнь ее дочери навсегда! Моя бабушка красила для меня яички на Пасху, чтоб я не отличался от других детей во дворе, чтобы не чувствовал себя ущербным. И она была еврейкой! Деда расстреляли именно за это: он переделал ее документы, исправил пятую графу во времена, когда были гонения на евреев. Ее сослали, она отсидела, а когда вернулась, то собрала своих девочек по родственникам, и ни квартиры у них тогда не было, ни кроватей, и единственную белую простыню подарила подруга.