Русская Евразия в прошлом и будущем - Петр Николаевич Савицкий

Впрочем, Крым явился приютом не только для киммерийцев и готов. В истории западноевразийских степей Крым играет роль убежища побежденных. К Крыму постепенно стягивались скифы. В Крыму же, после поражений, укрылись хазары. В Крыму на три с лишним столетия (XV-ХVIII вв.) задержался «реликт» (т. е. остаток) Золотоордынской державы в виде Крымского ханства (в настоящее время на западно-доуральском юге единственно в Крыму удерживаются татары).

* * *

VIII. Мы не можем ставить себе задачей дать хотя бы приблизительный список тех разрядов археологического инвентаря, в которых выразилась самобытность кочевого мира. Скифы обладали своеобразной уздечкой. Особой была форма их луков, напоминавшая грекам картографические очертания Черного моря (две неравномерные излучины). Своеобычен скифский горит (т. е. соединение налучья и колчана). Не говорим об особенностях одежды, общих всему кочевому миру.

Остановимся в нескольких словах на вопросе т. наз. звериного стиля. Сосредотачиваясь на предметах личного и конского убора, стиль этот воплощает важную отрасль кочевой жизни. Животные формы, представленные на археологических памятниках степного мира, весьма разнообразны. В скифо-сарматской группе, в изображении животных, можно различать, напр., греческий, иранский и собственно степной пошибы. В этом отношении вопрос с классификацией форм звериного орнамента, встречающихся в скифо-сарматском инвентаре, обстоит приблизительно так же, как с различением тканей, найденных в гуннских курганах внешней Монголии (экспедиция П. К. Козлова). И там, и здесь в одних и тех же погребениях сочетаются существенно разнородные вещи (в частности, в гуннских курганах обнаружены греческие, китайские и местные ткани).

Для нас наиболее интересен собственно степной, или, точнее, «евразийский», пошиб звериного стиля. В пределах ряда веков пошиб этот является как бы художественным отличием кочевого мира. Вдохновение мастера сосредотачивается преимущественно на фигурах козла и оленя. Можно отметить изображения дикого кабана, зайца и птиц. В более ранний период (представленный для нас главным образом скифскими памятниками и затем стилистически сопряженными с ними памятниками «минусинского» бронзового дела) господствует манера, которую можно назвать «стилистическим реализмом».

Позднее приходит к господству «звериный импрессионизм». Частые уже и в предшествующий период сцены нападения хищника на добычу дополняются дающими высшее напряжение сценами борьбы между хищниками. Нужно отметить мотивы «сконструированных зверей». Здесь мы имеем дело не с человекообразными фантастическими существами, обычными в передисазиатском искусстве, но с изображениями животных, как бы составленными (или «сконструированными») из элементов, относящихся к самым различным видам: напр., изображено животное с оленьей мордой, львиными лапами и хвостом, оканчивающимся птичьей головой.

В такой «конструкции» распознаваем пафос именно звериного стиля. По сравнению с фауной «стилистического реализма» фауна «звериного импрессионизма» является обогащенной. Обычны мотивы не только льва и тигра (что указывает на влияние южной периферии), но и яка, исконного обитателя срединно-материковых нагорий. Памятники «звериного импрессионизма» особенно характерны для погребений, которые, так или иначе, могут быть сопоставлены с «ранне-гуннской» эпохой (ранее IV века после Р. X.): курганы Монголии, раскопки Талько-Гринцевича около Троицко-Савска, раскопки Радлова на Алтае, западносибирские золотые пластинки. «Звериный импрессионизм» был, по-видимому, стилем гуннской державы, так сказать, «гуннским ампиром». Кочевой мир создал не только примечательный звериный стиль.

Обслуживавшие его мастера (в западной Евразии, в большом числе случаев, греческой школы) выработали особый пошиб жанрового искусства. В жанровых сценах, запечатленных в металле, сохранены для нас облик и образы людей тогдашнего степного мира. Существование жанрового искусства засвидетельствовано также для срединно-евразийских степей (жанровые сцены на западносибирских золотых пластинках, фигурка всадника с Алтая и др.).

IX. Нужно отметить специфическую связь между культурами степной и северной лесной зоны (к востоку от черноморско-балтийского и балтийско-студеноморского междуморий). В изложении Н. П. Толля мы подходим к этим проблемам в вопросах воздействия скифской культуры на ананьинскую и сарматской – на пьяноборскую культуру, а также в явлениях взаимодействия между металлодобывающими центрами лесной зоны и степной культурой. Из более ранних фактов сюда же можно отнести связь между древнейшей степною культурой (т. наз. «скорченных и окрашенных костяков») и неолитической фатьяновской культурой нынешней Московской области (в широком смысле этого слова). Культуры степной и лесной зоны (к востоку от междуморий) объединены, между прочим, типом одежды. «Археологии драпировок», характеризующей прошлое западной и южной периферий Старого Света, в мире степной и лесной зоны противостоит «археология кафтана и штанов». Это обстоятельство сопряжено с условиями климата. «Русская зима» отличительна для «прямоугольника степей» вместе с северной лесной зоной (на огромном пространстве средняя январская изотерма ниже −5 °C, на многих миллионах кв. верст – ниже −15 °C).

Также звериный стиль особого пошиба является общим для степной и северно-лесной зоны. Поэтому-то пошиб этот и может быть назван «евразийским» (см. выше). В течение долгих столетий он в равной степени характеризует искусство Доуралья и Зауралья. Есть основания думать, что пошиб этот повлиял на китайское искусство.

Впрочем, в китайском искусстве он выступает в существенно преобразованном виде. А в раннем средневековье этот стиль, на несколько столетий, утвердился в Европе. Однако, как устойчивый эстетический уклад, стиль этот отличает, по преимуществу, совокупность евразийской степной и евразийской лесной зоны. – Некоторые черты специфической связи нужно отметить и в соотношении кочевой культуры с культурами срединно-материковых оазисов. В соответствии с этим культурная среда степного мира вместе с культурами северно-лесной зоны, с одной стороны, и срединно-материковых оазисов – с другой, выступает пред вами, в качестве целого, со сравнительно тесной внутренней связью. Судьбы этого культурно-исторического целого и составляют историю Евразии.

* * *

X. Существенно отметить историософское самопротивопоставление степного мира окраинно-периферическим мирам. В этом отношении показательны слова того же китайца-евнуха, перешедшего к шаньюю Киоку. Он отклоняет упреки, делаемые китайцами кочевникам, в плохом уходе за стариками и в переходе жен от умершего к другим представителям рода. Плохой уход он объясняет условиями военной жизни, а переход жен – стремлением поддержать родовое единство. Затем он обличает китайцев: «Ваши обычаи и ваше право таковы, что класс восстанавливается против класса; и одни принуждены быть рабами, чтобы дать другим возможность жить в роскоши». Это, пожалуй, самое раннее, дошедшее до нас противоположение «срединного мира» периферическому, как миру «капитализма и эксплуатации».

Обличения евнуха есть как бы слово о «гнилом Китае». Он указывает на раздоры, ссоры и разрушение семей. «Что вы будете рассказывать мне, вы, посаженные в клетку модники!» Основу гуннской мощи он видит в независимости гуннов от Китая по части всех реальных потребностей (так сказать, идея «хозяйственно самодовлеющего мира»). Обращаясь к гуннам, он говорит: «Шелка и ситцы гораздо менее, чем войлок, приспособлены к той суровой жизни, которую вы ведете; и китайские лакомства значительно менее питательны, чем ваши кумыс и сыр». Аналоги этим суждениям можно найти в скифской, поздне-гуннской и турецкой истории. Изучение