Острова в океане - Эрнест Хемингуэй

Тем трудней будет, думал он, когда придется все это начинатьсначала. Он очень хорошо знал, как это будет. Первые полдня покажется дажеприятно, что в доме тихо и чисто, и ничьи разговоры не мешают читать илидумать, и можно молча смотреть на предметы, никому ничего не объясняя, иработать в полную силу, без помех, но потом, он знал, подступит одиночество.Сыновья успели снова заполнить собой большое место у него внутри, и, когда ониоттуда уйдут, останется пустота, и некоторое время это будет очень трудно.

Его жизнь обрела прочные устои в работе, и в близостиГольфстрима, и в быте острова, и эти устои помогут ей выровняться. Все егопривычки, повадки, ухищрения рассчитаны на то, чтобы справляться содиночеством, хоть теперь он открыл одиночеству просторы, куда оно сразу жеустремится, как только уедут мальчики. Но с этим ничего не поделаешь. Все равноэто будет, а раз так, что пользы страшиться этого раньше времени.

Пока что лето складывалось благоприятно, удачно и радостно.Многое, что могло кончиться плохо, кончилось хорошо. Это относилось не только ктаким драматическим происшествиям, как драка Роджера на причале, которая моглакончиться очень плохо, или встреча Дэвида с акулой; даже всякие мелкиепроисшествия кончались хорошо. Говорят, счастье скучно, думал он, лежа соткрытыми глазами, но это потому, что скучные люди нередко бывают оченьсчастливы, а люди интересные и умные умудряются отравлять существование и себеи всем вокруг. Томасу Хадсону счастье никогда не казалось скучным. Он верил,что счастье – самая замечательная вещь на свете, и для тех, кто умеет бытьсчастливым, оно может быть таким же глубоким, как печаль. Может быть, это и нетак, но он так считал очень долгое время, а этим летом счастье уже длилосьцелый месяц, и, хотя оно еще не оборвалось, ночью он уже тосковал по нему.

Он узнал почти все, что можно узнать, о жизни в одиночестве;и что значит жить с теми, кого любишь и кто любит тебя, – это он тожезнал. Он всегда любил своих детей, но раньше не сознавал, как сильно он ихлюбит и как это плохо, что он живет с ними врозь. Ему бы хотелось, чтобы онивсегда были с ним и чтобы мать Тома до сих пор оставалась его женой. Глупоежелание, подумал он; с таким же успехом можно желать, чтобы тебе принадлежаливсе сокровища мира и ты мог бы справедливо распоряжаться ими по своемуразумению; или чтобы ты рисовал, как Леонардо, и был живописцем не хуже ПитераБрейгеля; или пользовался бы непререкаемой властью над всяким злом и умелбезошибочно распознавать его в самом начале и пресекать легко и просточем-нибудь вроде нажатия кнопки; и ко всему тому был бы всегда здоров и жилвечно, не разрушаясь ни телом, ни душой. А хорошо бы все это было так, думалТомас Хадсон в эту ночь. Хорошо, но невозможно, как невозможно, чтобы дети былис тобой или чтобы те, кого ты любишь, были живы, если они умерли или ушли изтвоей жизни. Но среди всего невозможного кое-что все-таки возможно – и преждевсего способность чувствовать выпавшее тебе счастье и радоваться ему, пока оноесть и пока все хорошо. Было много такого, что в свое время делало егосчастливым. Но то, что за этот месяц дали ему эти четверо, во многом неуступало тому, что когда-то умел дать один человек, а печалиться ему пока былоне о чем. Совсем не о чем было печалиться.

Даже то, что он не спит, не огорчало его, а он помнил туполосу в жизни, когда он совсем не мог спать и целые ночи лежал и думал о том,как это вышло, что он утерял всех своих сыновей, каким дураком он был. Думалобо всем том, что он делал потому, что не мог иначе, или ему казалось, что онне может иначе, и из одной гибельной ошибки впадал и другую, еще болеегибельную. Но теперь это все уже прошлое, и он уже примирился с этим, ираскаяние уже не терзало его. Он был дураком, а дураков он не любил. Но это ужепозади, а сейчас мальчики здесь, и они любят его, и он их любит. И пусть всебудет так, как оно есть.

Они пробудут с ним весь намеченный срок, а потом уедут, итогда снова наступит одиночество. Но это будет лишь этап на пути, которыйминует, и они приедут опять. Если Роджер захочет остаться работать здесь, он небудет в доме один и все будет гораздо легче. Но с Роджером никогда не знаешь,на что можно рассчитывать и чего ожидать. Думая о Роджере, он улыбнулся вночной тишине. Он было пожалел его, но тут же подумал, что это нечестно поотношению к Роджеру, потому что Роджер не принял бы жалости, и он отогнал ее ипод мерное дыхание спящих скоро уснул и сам.

Его разбудил лунный свет, добравшийся до его изголовья, и онстал думать о Роджере и о тех женщинах, с которыми у него возникали осложненияв жизни. Оба они, и он и Роджер, вели себя с женщинами глупо и неправильно.Думать о собственных глупостях ему не хотелось, и он решил думать о глупостяхРоджера.

Жалеть его я не буду, сказал он себе, так что ничегонечестного тут нет. У меня самого достаточно было осложнений, а потому нетничего нечестного в том, что я думаю об осложнениях, которые были у Роджера. Сомной все это по-другому, я только одну женщину любил по-настоящему, и я еепотерял. Я отлично знаю, почему так случилось. Но об этом я больше не хочу и нестану думать. Так что, пожалуй, не стоит мне думать и о Роджере. Но лунный светне давал ему уснуть, он всегда плохо спал при луне, и он все-таки стал думать оРоджере и его осложнениях с женщинами, иногда серьезных, иногда смешных.

Он вспомнил последнюю парижскую любовь Роджера – они обатогда жили в Париже, – как она была хороша и какой фальшивой показаласьему с первого раза, когда Роджер привел ее в мастерскую. Роджер не замечал вней никакой фальши. Она была его очередной иллюзией, и он щедро тратил на нееталант верности, данный ему природой, – пока не отпали препятствия к ихбраку. А тогда за один месяц Роджеру открылось в ней то, что всегда было ясновсем, кто ее знал. Вероятно, первый день прозрения был для него нелегким днем,но в мастерскую к Томасу Хадсону он явился тогда, когда процесс уже шел полнымходом. Он долго смотрел новые работы, умно и метко покритиковал их. А потомобъявил:

– Я сказал этой Айре, что я на ней не женюсь.

– Рад слышать, – сказал Томас Хадсон. – Онабыла поражена?

– Не очень. У нас уже были кое-какие разговоры. Она –подделка.

– Да ну, – сказал Томас Хадсон. – В какомсмысле?

– Во всех. С какой стороны ни возьми.

– А я считал, что она тебе нравится.

– Нет. Я старался, чтобы она мне понравилась. Но ничегоне получалось, разве что в самом начале. Я просто был в нее влюблен.

– А что это значит – влюблен?

– Ты бы должен знать.

– Да, – сказал Томас Хадсон. – Я бы должензнать.

– Разве тебе она не нравилась?

– Нет. Я ее с трудом выносил.

– Почему же ты молчал?

– Она была твоей любовью. И ты меня не спрашивал.