История моей жены. Записки капитана Штэрра - Милан Фюшт

Каким же растяпой был когда-то ее супруг! Мне под столом жали ногу, а я все думал, что это, мол, ошибка. Рассказал, например, случай, как однажды крестьянка среди поля просила меня зайчика показать.

— Что она просила?

— Зайчика. Мне, конечно, невдомек было, что это значит. Где я ей возьму этого зайца?

— Хватит, хватит, не продолжайте, — стонала от смеха моя супруга.

Но я не сдавался. Рассказал ей другой случай, произошедший со мной в ту пору, когда я давал уроки игры на скрипке. Конечно, в молодости. Сам я толком играть не умел, но у нас, в провинции, это препятствием не считается.

Мамаша моего ученика была женщина выдающаяся: возвышенной души и мощного телосложения, пудов чуть ли не на десять, а я — зеленый юнец, невероятно тощий. Стало быть, я и глаз на нее поднять не смел, а стоило бы: там было, на что посмотреть. Да и я, видать, ей приглянулся, поскольку в один прекрасный день призвала она меня к себе, якобы посоветоваться насчет учебы сына.

Советоваться — так советоваться. Дело было раннею весной, как сейчас помню, комнаты залиты солнцем, и я раза два одергивал галстук, прежде чем войти. Вошел… и у меня аж дух захватило от испуга. Мамаша моего ученика, женщина возвышенной души, приняла меня в постели, утопая в пене кружев.

— Ох, что же вы со мной делаете? — простонала супруга, но я был неумолим.

— Естественно, я даже сесть как следует не решался, — продолжил я. — В таких случаях норовишь из почтительности оставить небольшое свободное пространство за спиной. Я извлек все свои познания, какие у меня были и каких не было в области детского воспитания, и уже подумывал, не увязать ли эту тему с проблемой переселения душ, как вдруг заметил, что прекрасная дама начинает потихоньку высовывать ногу из-под одеяла.

«Что бы это значило?» — размышлял я. Мне даже пришла на ум французская революция: мол, дама не иначе как свободомыслящая или что-то в этом роде. Ведь она не только стопу обнажила, а протянула мне целиком всю ногу. И нога была белокипенная…

— Пощадите, ради всего святого! — взмолилась моя жена, утирая слезы. — Ведь уже рассветает! — она указала на слепые окна. И аккурат в этот момент взошло солнце, во всем своем золотистом великолепии выплыло из тумана. Зрелище было прекрасное!

А здесь прервемся на минуту. Я был до такой степени полон впечатлений, что думалось: сейчас и смерть не страшна. Ведь мы опять безумствовали всю ночь, бушевали, как тигры, едва не разорвали друг друга на куски, а потом этот пьянящий смех, как в дурмане. И дивный лик солнца как венец всего. Нужно ли еще что-нибудь сверх этого? Я повторял себе: смотри, какая у тебя прекрасная женушка-любовница! Разве этого недостаточно? Разве не была упоительной эта ночь? Но меня так и подмывало шепнуть ей на ушко: послушай, а ведь у меня есть еще одна любовница. На сей раз — у меня. Она красивее тебя. Знаешь, кто она?

Ах, как сладок был соблазн сказать ей это!

Между тем она вовсе и не была моей любовницей.

Правда, мы изредка целовались. На кладбищах, на дорогах… Как тогда, в Париже, сразу же при посещении знаменитого кладбища, названного в честь Монмартра.

— Нельзя, Мечислав, ради Бога! — твердила она — сколько раз! — и умоляюще смотрела мне в глаза. Но я и слушать не хотел, мне все время хотелось целоваться.

Как-то в другой раз она сказала:

— Скажи, Мечислав, что же я делаю? Я совсем сошла с ума?

На что я ответил ей:

— Неодолимое влечение.

Ведь прежде она сама объясняла мне:

— Любовь, Мечислав, это неодолимое влечение.

— С тобой тоже так? — спрашивала она. — Смотри мне в глаза. Скажи, ты любишь меня? О нет, не любишь! — И оставила меня. Я бросился за ней и наплел ей с три короба, обожаю, мол.

А я вовсе не обожал ее. И никого другого тоже. «Никого я не люблю», — констатировал я с легким сердцем и чуть ли не гордился этим своим открытием.

Дело в том, что я обнаружил прекрасный метод подмены любви чувственностью. Стоит ли принимать женщин всерьез? Эта мисс, разве она любит меня? Тогда почему, например, зовет меня Мечиславом? Я всякий раз смеялся, вспоминая об этом. Игра все это, больше ничего. Барышня потешается надо мной. При этом целоваться совсем недурно.

А как-то раз я решил развестись с женой и жениться на мисс. Меня самого это даже удивило. Дело было так.

Однажды я опоздал на свидание, бывали и такие случаи. И когда я появился, она бросилась мне навстречу.

— Так ты жив? Жив! — рыдая, восклицала она. И на глазах у всех прижалась к моей груди.

Правду сказать, на нас пялились не очень, хотя народу там было много, на небольшой железнодорожной станции близ Лондона. Но люди выглядели мрачными, словно были обременены заботами. Только одна старая дама, хотя вид у нее тоже был хмурый, явно одобрила сцену, дважды кивнув головой. Наверняка она приняла нас за мужа и жену, пылко любящих друг друга… Я даже смутился, не зная, как истолковать поведение мисс Бортон, и лишь потом поймал себя на мысли: вместо того, чтобы стыдиться, мне бы следовало испытывать гордость за свою юную «супругу». Стройная, грациозная, с летящей походкой… да мог ли я мечтать смолоду, а тем более на склоне лет, что такая девушка одарит меня любовью? Судя по всему, я все еще не в силах был поверить, что это правда, что такая любовь возможна на земле.

Именно тогда что-то шевельнулось в моем сердце — от этого ее восклицания «ты жив!», от ее бурной радости.

Впрочем, я забыл рассказать предысторию этой сцены.

В тот день ее одолевали дурные предчувствия, — начала мисс Бортон. Ей снилось, будто она сидит у окна и горько рыдает, уронив голову на подоконник — вот и весь сон, только исполненный страхов, ведь плакала-то она именно из-за меня, предвидя беду… Затем утром она очень торопилась — у нее было ощущение, что больше мы никогда не увидимся. А когда прибыла на вокзал, заметила большую толпу зевак, наблюдавших, как уносят человека: на него со строительных лесов свалился какой-то тяжелый предмет и зашиб насмерть. Ему кричали, предупреждая, чтобы он не ходил в ту сторону, но он либо не слышал, либо был поглощен своими мыслями…

— Вот и ты такой же! — с тоскою вздохнула она. Никогда не слушаюсь ее, не берегу себя, а ведь пора бы знать, что до беды недалеко. — А погибнуть ничего не стоит.

Словом, барышня сразу же принялась расспрашивать, кто погибший. Какой-то приезжий из Копенгагена, — сказали ей. — Датчанин. Выходит, сон оказался вещим. Она же настолько была не в себе, что ей вдруг втемяшилось в голову, будто бы я тоже из Копенгагена, и лишь сейчас она поняла, что это чушь.

— Сколько мне тревог с тобой! — сердито вырвалось у нее. — Но главное, что ты жив… хотя и опоздал, — с укором добавила она.