Учительница - Михаль Бен-Нафтали

как и прежде, у нее не было другого выбора, кроме как сдаться и позволить внешним силам указать направление, которое она не могла сама выбрать – это было вне ее власти. Никто не спрашивал, хочет ли она иммигрировать. Зачем? Чтобы успокоить Яна? А может, она просто думала о себе? Или, наоборот, не думала? Были моменты, когда она говорила с собой во втором лице, будто силилась вывести себя на чистую воду: ты и правда так чувствовала? Осознавала ли, что делаешь? Она спрашивала себя, может ли случиться в ее жизни нечто, что вернуло бы ей ценность.

В начале декабря она сидела с другими постояльцами в фойе отеля «Эспланада». Несколько дней назад им сообщили, что остальных пассажиров поезда освободили и они направляются в Швейцарию. Представители агентства встретят их на вокзале и доставят в гостиницу, чтобы, как они подчеркнули, предотвратить скопление людей; она предпочла с ними не ехать, а подождать в углу просторного фойе, затаившись в укрытии. Тревожно смотрела на толпу, которая медленно заполняла зал. Ее била дрожь, и напрасно она пыталась взять себя в руки. Среди сотен людей, усталой походкой стекавшихся в фойе, она заметила его лицо. Он подошел – худой, взъерошенный; волосы отросли и выцвели, гладкая кожа огрубела от пощечин ветра и дождя. «Эльза», – произнес он ее имя, взвешивая каждый звук, как торговец драгоценными камнями, к которому в руки впервые попал бриллиант. «Эльза», – повторил он, выдохнув два слога ее имени и завороженно глядя на нее. Ей показалось, что она замешкалась с ответом. «Эрик». – «Я так счастлив», – сказал он. Она улыбнулась. «Эрик, – повторила она его имя. – Я тоже». Если в их разрушенных жизнях и звучали отголоски былой простоты, то только в именах, которые они произнесли, стоя напротив друг друга. Он взял ее за руку и притянул к себе. Она положила голову ему на плечо и тихо заплакала.

Другой рукой он пригладил упрямый мальчишеский хохолок у нее на затылке. Они стояли неподвижно, а потом она в панике отстранилась от него; вокруг толпились люди, а ей хотелось найти для разговора укромное место. «Может, поднимемся в твою комнату?» Но читальный зал был пуст, поэтому она привела его туда и, когда они присели, попросила рассказать о себе. Так много времени прошло.

– Значит, ты все знаешь. Как ты узнал?

– Как и все остальные.

Она глубоко вздохнула и выпалила слова, которые собиралась ему сказать, к своему удивлению вдруг усомнившись, действительно ли их имела в виду.

– У меня было достаточно времени подумать.

– Ты всегда мучила себя, – ответил он.

– Это точно. – Она улыбнулась.

– Я тоже много об этом думал. Я надеялся…

– У нас нет надежды. Ты заслуживаешь других отношений…

Он несогласно пожал плечами.

– Я видела, как легко ты… – настаивала она.

– Все это не важно, – перебил он. – Только ты имеешь значение.

Она отшатнулась. Знала, что он говорит правду, как будто заранее готовился ей возражать. Эрик никогда на нее не давил. Он наклонился вперед, ища ее губ, которые послушно приоткрылись.

– Хотеть не грех, – сказал он.

– Не в этом дело.

– Я думаю, что для тебя – как раз в этом.

Он заключил Эльзу в объятия, поднял со стула, понес в коридор, попросил показать дорогу к ее комнате, вошел, запер за собой дверь и привлек ее к себе; усадил, почти невесомую, на одно колено и начал мять ее блузку. Она сняла с него рубашку и погладила худую жилистую грудь, как будто заново открывая тело, которое начисто забыла, провела пальцем по шраму, который рассек его левую бровь, придав выражение суровости мальчишескому лицу; она подбиралась к нему постепенно, осторожно, но тело не слушалось, и она пригласила его в свое лоно. Лежа на простынях, они будто парили друг над другом, вновь обретя невесомость юности. Он прикоснулся пальцем к ее губам и взял ее маленькое лицо в ладонь. «Глупая девчонка, – сказал он и посерьезнел. – Не делай глупостей, Эльза». Однажды ты поблагодаришь меня за это, хотела ответить она, но сдержалась: это прозвучало бы слишком театрально; она уже пожалела, что чувственность, которая делала ее такой уязвимой и сбивала с толку, в очередной раз взяла над ней верх; в смущении отвернулась к белой стене, потерлась спиной о его живот, а затем отстранилась и свернулась калачиком на краю кровати. Когда она снова повернулась к нему, он уже сидел. Она побледнела. «Мне жаль, Эрик», – сказала она. Он встал, оделся, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Она поднялась, чтобы открыть окно. Теперь уже ничего не изменишь. Следующие два дня она не спускалась в фойе. На третий день за завтраком узнала, что группы, участвующие в тренировках, были переведены в другой отель в Монтрё.

В Ко до нее дошли вести о том, что война закончилась. Но что это означает – война закончилась? Ко не был оккупированной территорией, и через несколько дней после этого объявления в деревню потянулись новые и новые вереницы беженцев. Она не испытывала ни малейшей радости. По-прежнему лежала на кровати, ворочаясь с боку на бок. Ее тело хранило в себе слишком много путаных дорог, в которых невозможно было разобраться. Она полагала, что они с Эриком без труда организуют развод, который освободит их обоих. Она думала о других мужчинах, с которыми познакомилась за эти месяцы, но мысль о них не вызывала ни влечения, ни уверенности – даже когда она узнала, что один из тех, кем она когда-то увлекалась, женился. На несколько кратких мгновений она ощутила ревность. Но ревность к чему? Не к тому, что кто-то другой занял ее место, которое никогда ей не предназначалось. Она не желала того, что есть у других, а ей не досталось. Она не хотела спутника жизни, не хотела брать на себя новую ответственность. Возможно, она завидовала способности других людей принять ценности, которые предлагала цивилизованная жизнь – та самая жизнь, из которой она себя исключила. Она ощутила это с полной ясностью в курортном городке, глядя на беженцев, наводнивших горы, зная, что она тоже беженка в самом прямом значении этого слова – сама себя изгнавшая – и что не хочет, не может, а теперь и не должна разыгрывать драму, притворяться. Она не желала вообще ничего. Она действительно перестала чувствовать; как будто желания, которые она знавала прежде, покинули ее и она не хотела вспоминать вкус любимого блюда или близость любимого человека, во имя каких-то идей отдаваться чужому телу или чему-то еще в этой жизни.