Блуд на крови - Валентин Лавров

Слух о мученической кончине славной девушки моментально пронесся по столице. Хоронить ее пришли несколько тысяч петербуржцев. У разверстой могилы семейные Натальи услыхали в свой адрес оскорбления и даже угрозы. Газеты с гневом писали об их исключительной безнравственности, требовали судебного возмездия.

Князь Енгалычев пережил сильнейшее потрясение. Он носился с мыслью о самоубийстве, но желание услышать приговор, отправляющий убийц на каторгу, заставило его жить. На его средства было сооружено грандиозное надгробие.

Князь, как выяснилось, лишь за десять минут до прихода Любы в Преображенские казармы покинул их — он отправился к приятелю в казармы казачьи. Горничной обещали, что записку невесты ему сейчас же доставят… и не сдержали слова.

Было возбуждено уголовное дело «О доведении девицы Натальи Скобло-Фоминой, потомственной дворянки, до самоубийства». Его вел бестолковый и ленивый следователь. Поговаривали, что Илья Борисович Зусман не жалел денег, дабы спрятать концы в воду.

Так что дело толклось на месте, следователь даже не сумел выяснить, где провела Наталья ночь перед роковым выстрелом.

Как раз в это время из Казани в Петербург был переведен А.Ф. Кони. Этот еще молодой в то время прокурор пытался каким-то образом продвинуть вперед следствие. В частности, он указал дознанию на судебно-медицинский протокол, сделанный на месте происшествия полицейским врачом. В нем указывалось, что половые органы Натальи находились в состоянии болезненного воспаления. Местами ткани даже омертвели. Кони сделал вывод: «Ясно, что девушка сделалась жертвою нескольких человек, лишивших ее невинности и обладавших ею последовательно много раз».

Но, вопреки логике событий, на теле девушки не обнаружили каких-либо признаков насилия.

На некоторое время следствие оживилось, было выдвинуто несколько версий, но преступников так и не обнаружили.

* * *

Впрочем, появился нежданно-негаданно шанс распутать эту загадочную историю. Случилось это во время допроса Пал Палыча. Доктор начал возмущаться:

— Какое безнравственное преступление! Удивительно, что такое возможно в век всеобщего прогресса!

Кони в тон сказал:

— Действительно, позорное преступление! Но мы его давно бы раскрыли, если бы вы, профессор, поведали нам историю, которую Наталья доверила вам сразу после несчастного выстрела. Итак?..

Развалившись в глубоком кресле, попыхивая дорогой сигарой (приобретенной на гонорар за очередную «манипуляцию»?), доктор задумчиво пожевал губами и нерешительно произнес:

— Да… конечно, мне Наталья все рассказала. Это еще страшней, чем вы думаете. Но вам помогать я, пожалуй, не стану.

— Почему так?

— Пользы от этой правды нет. Наталью все равно не вернешь, а мне говорить невыгодно и… неудобно. Ведь я воспитатель подрастающего поколения, так сказать, духовный учитель, а здесь, поверьте мне на слово, много такого, о чем полезней промолчать.

Кони, с трудом подавляя в себе раздражение, тихо произнес:

— А как же голос совести? Неужели он навсегда заглох в вас? Ведь ваше умолчание безнравственно и постыдно.

Большое сытое лицо доктора насупилось еще больше, он выпустил дым едва ли не в лицо прокурору и с нагловатой интонацией процедил:

— Боже мой, какие страшные слова: «нравственно», «безнравственно»! И совесть, и нравственность — понятия гуттаперчевые, растяжимые. Вы, господин прокурор, человек совсем молодой и не знаете жизни. На свете есть понятия куда более рациональные, чем выдуманная попами «совесть»: это целесообразность и возможность. Так вот, возможность рассказать эту историю у меня есть, а целесообразности нет.

Доктор почесал переносицу, попыхтел сигарой и вдруг заявил:

— Честно говоря, меня самого подмывает сообщить эту историю — уж слишком она… увлекательна. — Он оглянулся на двери: — Ну, черт с ним, рискну, расскажу. Только дайте мне слово, что все, о чем я вам поведаю, навсегда останется между нами и вы им не воспользуетесь по службе. Тогда я вам все расскажу, дружбы ради и для удовлетворения вашего любопытства.

Кони с нескрываемым презрением отчеканил:

— Милостивый государь! Я вас вижу первый раз в жизни. И никакой дружбы между нами быть не может. И буду говорить с вами лишь как прокурор.

— Ах, так! Тогда заявляю: по этому делу я ничего не знаю.

Когда допрос был закончен, профессор протянул прокурору руку. Рука повисла в воздухе…

Судебной палатой это дело было вскоре прекращено. Виновники страшного преступления избежали суда человеческого. Но постигла ли их кара Божья? Об этом, понятно, ничего не прочтешь на пожелтевших от времени страницах уголовного дела.

В середине прошлого столетия не было в Москве человека более известного, чем прорицатель Иван Яковлевич Корейша. О нем писали Толстой, Достоевский, Лесков, Некрасов и другие. К нашей истории, полной загадочности, Корейша имеет самое прямое отношение.

Помещик Облесимов когда-то гремел на всю Смоленскую губернию. Он был богат и гостеприимен. Его обширный дом со многими службами стоял недалеко от древнего Успенского собора.

Война 1812 года все смешала. Когда пал Витебск и враг лавиной приближался к Смоленску, пятидесятилетний отставной полковник Василий Кондратьевич Облесимов пришел к барону Ашу, губернатору, которого позже обессмертить предстояло Толстому в «Войне и мире»:

— Ваше превосходительство, в минуту опасности хочу быть полезным моему Отечеству.

Измученный бессонницей, тревогами и толпами посетителей, просивших и требовавших то, что он чаще всего не мог предоставить, губернатор рассеянно отвечал:

— Мне, полковник, вас некуда командировать.

Потом смягчился, добавил:

— В приемной дожидается моего письма к Барклаю де Толли гусар Елизаветинского полка Егор Пантелеймонович Коротаев. Он наш земляк. Вы, поди, его знаете?

Гусаром оказался высоченный здоровяк лет двадцати восьми, с лицом, заросшим волосом, чрезвычайно веселый и самоуверенный, говоривший исключительно громко:

— Какая встреча! Сам Василий Кондратьевич! Вы узнаете меня? У нас большое поместье за Днепром, в Гаченском предместье.

— Как же, как же, — радушно улыбнулся Облесимов, — вашего покойного батюшку я хорошо знал. Мы с ним имели горячие сражения… за ломберным столом.

Вспоминая общих знакомых, они вышли на улицу. Народ беспокойно сновал, прислушиваясь к глухой артиллерийской канонаде. Большак был запружен телегами, санитарными повозками, военными в различной форме.