Княжий сыск. Ордынский узел - Евгений Кузнецов

— Только завтра и только один раз!

— Мы будем приходить к тебе по ночам из трясины, — пообещал я. — И душить, душить…

Салгар засмеялась. Пеструха не подкачала, и Салгар избежала ужасов жизни с еженощно являющимися к ней двумя утопленниками.

Дед Тимофей, кстати сказать, легко перебрался через болото по одному ему известной тропе.

— Что ж ты её раньше-то Сашке не показал?!! — обомлел князь Корней.

— Сначала хотел, — серьёзно ответил старик. — А потом прикинул, что легче и быстрее: обучить Пеструху бегать или Сашку ходить этой тропой?

— Вывод ясен… — пробормотал Корней и продолжил чистить одежду от тины. Затем мы ушли и поселились в землянке.

Еще одной причиной, задержавшей деда Тимофея, кроме обустройства всей нашей ватаги на новом месте и трудности расставания с маленькой Салгар, стала болезнь князя Корнея. До землянки Корней дотащился из последних сил, опираясь с одной стороны на меня, с другой — на Салгар. Бобыль нёс малышку и вёл за собой корову. Той же ночью у князя случился жар. Он бредил и так душераздирающе стонал, что все мы не смогли уснуть ни на миг. Едва рассвело, хмурый и посерьёзневший старик собрался на охоту:

— Я ненадолго, может, дичину какую стрельну. Да травки князю соберу.

Сам я тоже предпочел не торчать в тесной как склеп землянке и, прихватив топор, всегда, судя по многочисленным отметинам на бревне хранившийся у деда под рукой, в изголовье лежанки, вышел нарубить дровишек.

Утро, похоже, предвещало великолепный день. Лес был укутан туманом, тянувшимся от небольшого озера, чья спокойная масляная гладь проглядывала кое-где среди сосняка. Сквозь туман пробивался свет солнца. Пучками, снопами, целыми колоннами стоял ослепительный свет, белый свет на пологе густой зелени.

Старый охотник понимал толк в красоте. Местечко, где поставить землянку, он подобрал живописное. Я покружил вокруг поляны, стараясь не удаляться далеко, свалил пару сухостоин и, весь взмокнув от усилий, притащил их к землянке. Точёный дедов топор легко вгрызался в податливую мякоть древесины. Я рубил стволы на мелкие полешки и мне было так хорошо оттого, что выдался вот такой тёплый день, оттого, что мы снова вместе и оттого, что впереди у нас лежит дорога домой. Как только поправится Корней.

Когда я вошёл в землянку, Салгар, сидевшая подле князя, сделала упреждающий знак рукой. Корней приходил в себя. Он лежал на спине, вытянув вдоль туловища длинные руки, до пояса укрытый дедовым армяком.

— Кажется, просыпается, — шепнула Салгар. При звуках её голоса веки князя дрогнули, он открыл глаза и какое-то время непонимающе глазел на меня, потом перевёл взгляд на женщину и неожиданно по-детски светло улыбнулся:

— Чего это вы ребята как будто кем напуганные?

— Ой, тебе нельзя разговаривать! — всполошилась Салгар.

— Тобой пуганные, — раздался позади нас голос деда Тимофея и он сам протиснулся в проём землянки, отчего в ней стало окончательно не повернуться. Два подстреленных рябчика висели у него на поясе. Он отстегнул их и небрежно протянул Салгар:

— Почисти-ка, девочка, дичь. Уж что есть, ничего лучше не попалось. А говорить князю можно. Пусть говорит. Оно всё лучше, чем в беспамятстве валяться.

— Давно это со мной? — удивился Корней.

— Вечор свалился, — ответил старик. — Ну, ничего, паря, сейчас отварчику тебе сладим, день-другой попьёшь и как новенький станешь. А ты чего, девонька, глаза тут мозолишь? Айда, айда, щипли курчонков.

Салгар, беспомощно оглядев землянку, юркнула наружу.

— Братцы! — взмолился больной. — Не дайте помереть в муках. Я до ветру хочу, спасу нет, ещё маленько — и в порты набуровлю. А при татарочке стыдоба…

— Ой, застеснялся, — проворчал дед. — Да она такими глазами на тебя смотрит, что и дурню понятно, кто готов твои исподники до скончания века стирать!

Дед Тимофей оставался верен себе и, как обычно, по-стариковски прямолинеен. Он полез из землянки, кинув мне через плечо:

— Санька, подай ему ведро. В самом деле обмочится.

— Ладно…

Когда дело было сделано, и я помог князю Корнею улечься на топчан, он задержал мою руку в своей сухой горячей ладони.

— А что, Сашка, старик правду говорит?

Я притворно вздохнул:

— Не хочу тебя расстраивать, но, похоже, ты влип. И пойдут у вас детки один за другим: первый, третий, пятый, десятый… Смугленькие, в маму. Алгуй, Багдуй, Жулдуй, Тархай, Малахай…

— Постой! Как ты сказал — Тархай? Я вспомнил. Мне сиделец один в тюрьме про какого-то Тархая рассказывал. Говорил, будто там недолго с ним Тархая — татарина крещёного, держали. А он у Кончаки служил.

— А куда потом Тархай делся, не сказывал?

— Куда? Подожди. Вроде отпустили. А-а, вспомнил, забрал его из тюрьмы княжий боярин. Твердило, не Твердило… Микула, да — Микула! И будто слухи доходили, Тархай нынче вольно в городе живёт, кониной торгует.

Последние слова Корней уже дошептал, соловея смыкающимися глазами, притомился.

Это было кое-что. Тархай, Тархай… Где ж ты, Тархай?

Ясный день слегка примерк в моей душе, отягощённый нежданной вестью. У костра на улице крутился дед Тимофей, колдуя над котелочком в котором побулькивало варево из трав. Здесь же на обрубке ствола сидела Салгар и, явно мучаясь, неумело обдирала тушку птицы. Я уселся рядом с ней, забрал у нее дичину и начал щипать сам.

— Сашка, у тебя много ловчей получается, — хмыкнул старик. — Одно из двух: либо ты охотник, либо жрать сильно захотел.

— Мальчишкой в монастырской трапезной послушничал. Ну и вонищу ты развёл…

— О-о! — уважительно сказал дед. — Монашком стать хотел? А про отвар: горьким лечат, сладким портят, слыхал?

Котелок был поставлен на траву, остывать, его место занял закопчённый медный казан, куда старик загрузил обеих птичек. Ощипанные и выпотрошенные они стали не крупнее кулака. Сал-гар вернулась от берега, утираясь платом и подозрительно нюхая свои ладошки:

— Кровью пахнут… Ты, Саша, о чём задумался?

— Похоже, знаю теперь, где искать вашего Тархая. А это пахнет похуже: неприятностями. Придётся снова в город идти.

— Фи-и-у, — присвиснул старик. — Ох, и въедливый же ты мальчонка! Плюнь на всё, да как Корней поправится, отправляйтесь домой, на Москву. А я к дочке похромаю. Нет? Ну как хошь…

— Не знай, какой-никакой Салгар я, — сообщил Тархай.

Лавка торговца кониной стояла в длинной череде таких же лёгких дощатых балаганов в мясном ряду тверского торжища. Это были приземистые избушки, в задней части коих помещался склад-ледник. Передняя, открытая, с навесом и прилавком, выходила на длинный и узкий торговый проход. В торговой улице суетился покупательский народ и гремели голоса лавочников, зазывавших глянуть на товар. Отыскать в этой толчее и путанице базарных рядов нужную мне лавку, украшенную для вящей убедительности выструганной из дерева конской головой, оказалось не таким лёгким делом. Тем более, это был не первый облазанный мной вдоль и поперёк базар города. И вот теперь маленький редкобородый татарин, которого я распознал по подробному рассказу Салгар, начинает прикидываться валенком: «Я не я и лошадь не моя!».