Княжий сыск. Ордынский узел - Евгений Кузнецов

Потом, вступив в отрочество, мы на какое-то время разбежались с моей Машуткой. Конечно, родительские дома всё так же стояли по соседству, и мы частенько виделись с ней, переговариваясь через прясло. Но мы, и это более относилось ко мне, начали стесняться своей былой детской дружбы. Мои сверстники на длинных вечерних деревенских посиделках возле костра, разложенного где-нибудь за поскотиной, уже вовсю жали девок, однако я, уж не знаю в силу каких причин, был страшно робок в этом привычном для сельчан развлечении. Первый урок целования и всего прочего по части взаимоотношений мужиков и баб, я, само собой, получил от той же Машутки. Она, как выяснилось, тоже не была сильна в этом, поскольку не подпускала к себе парней ближе, чем на длину печного ухвата.

«Для тебя береглась!» — призналась Машка позже.

Как бы то ни было, неизбежное произошло. Машутка так и осталась перестарком, отказывая подряд всем сватавшимся за неё окрестным женихам, а родителям пообещав непременно утопиться, если они выдадут её замуж неволей. Наши встречи были нечасты: меня гоняло по всей земле, и только раза два-три в году я заявлялся под сень дядькиного крова. Не знаю, как это получалось, вещало ли ей сердце, приносила ли сорока на хвосте, но почти всегда первой на деревенской улице меня встречала верная Машутка.

— Ты что ж столько лет девке голову морочишь? — ворчал мой дядька. — Сколько можно? Стыда у тебя совсем нет. Ну, пожалей хоть её! Ведь в девках засиделась из-за тебя, сумасброда…

— А лучше если она вдовой сидеть будет? Я ведь покуда на княжеской службе. Куда, между прочим, ты меня и засунул. «Служи, Санька, глядишь, и в люди выбьешься!». Вот и служу, весь лоб от шишек синий…

— Нет, никуда ты не выбьешься! — сокрушался дядька. — Не рука крестьянскому сыну калачики есть. Давай уж обратно в село, а, Саня?

Между прочим, в последний раз я дядьке точно обещался. Всё, хорош. Если выберусь живым из нынешней передряги, больше от Машки ни ногой.

Родители ее, конечно, ведали про то, что знало все село, но поделать со своей упрямой дочерью ничего не могли. Она была у них младшенькой, поскрёбышем, и отец любил её до самозабвения. Когда-то он, тридцатилетний мужик был едва живым привезён после страшной сечи под Переяславлем, но оклемался и дал себе зарок по гроб жизни не поднимать руку ни на одно живое существо. Он даже курице не мог срубить головы. Говорил: «Итак, прости Господи, чужую жизнь живу». А уж когда судьба на старости лет подарила ему дочерь, совсем раскис душой. Пару раз в год он перестругивал ворота, очищая от въевшегося дёгтя которого не пожалел очередной отвергнутый жених, громко матерился в пространство и пальцем не дотрагивался до своей «порченой» Машутки.

В конце концов, село сдалось, хотя это было и не в его обычаях: отщепенцев мир карал жестоко и заедал до смертного конца. Может быть, подействовали мои задушевные разговоры с некоторыми особенно настойчивыми женишками (слухи, будто я их стращал мечом и своим служебным положением — совершенная неправда, разговаривал я с ними на равных, и если чем помогал языку, то обычно выдирал это из прясла). Машутка, не в пример своим подружкам-одногодкам, рано вылетевшим замуж и теперь потускневшим от тяжёлых забот по хозяйству, расцветала год от года.

«Машка, ты почто когда Егорка Рогуля к тебе сватался не пошла за него? Эвон домина у них какой! Каталась бы как сыр в масле!» — как дурак, бывало, шутил я. Машка лезла ко мне, крепко обхватывала за шею, её серые глаза шарили по моей самодовольной роже. «Разлюбишь — выйду!» — отвечала она. Ну и скажите, чего я мог тут поделать?

Среди леса я сделал привал. Уж больно далека была дорога до землянки. Хотел разжечь огонь, да выяснилось, что где-то посеял кресало. Я пожевал насухую корку хлеба и улёгся, задрав ноги на мшистый еловый пенёк. В траве заполошно стрекотали проснувшиеся кузнечики, изредка раздавалось басовитое гудение шмеля и сам он, неповоротливый и грузный как бочонок, шлёпался на цветы рядом со мной, заставляя тонкие стебельки дугой сгибаться под своим грузом. Затем, снова возгудав, он перелетал на соседний цветок, а освобождённый им стебель долго покачивался, как отряхиваясь.

Отдыхал я основательно. Мысли постоянно возвращались к странной истории с нашей пленницей. Вспомнилось и небольшое происшествие вчерашнего утра. С того времени, как дед Тимофей перевёл нас в свою землянку, прошло уже четыре дня, Старик, конечно, несмотря на все сборы, никуда не ушёл. Князь поправился настолько, что смог посильно участвовать в ведении несложного таборного хозяйства. Дед поручил ему заботу о костре и он, жмурясь как кот, целыми днями то лежал, то сидел на старой медвежьей шкуре, подкидывал в огонь прутики, да следил за готовившейся в казанке едой. Салгар по большей части была занята с малышкой, иногда она подсаживалась к костру, укачивала девчушку на руках, пела длинные татарские колыбельные и бросала быстрые взгляды на Корнея, а когда ей случалось перемолвиться с ним парой слов, то куда и девалась её обычная бойкость…

Корней красовался вовсю. Его непосредственность просто умиляла. Стоило чуть-чуть подзажить ранам, синякам и ссадинам, и он готов был снова ввязаться в любую заваруху. О том, что каких-то два дня назад он без чужой помощи не мог и на горшок сходить, было забыто напрочь. Перед нами снова представал могучий и неустрашимый боец, ратным подвигам которого несть числа. По крайней мере, речи, разливавшиеся с линялой медвежьей шкуры, свидетельствовали именно о том. Понятно, уж одного-то восторженного слушателя они непременно находили.

— Ты рот-то закрой, девонька, муха залетит, — посмеивался бобыль, проходя мимо костра. Салгар смущалась, уходила в землянку, но спустя время враки Корнея возобновлялись с новой силой.

Наконец, не выдержал и я:

— Эх, князь, пора бы тебе бросать эту службу окаянную. Мыслимое ли дело столько за землю русскую страдать? Сколько мечей иступил, столько ворогов побил! Пора на покой… Так, говоришь, тебе матушка и невесту уже присватала?

— Какую невесту?

— Сам говорил, помнишь, мол, у соседского князя девка на выданье…

— Я говорил?!! — такого удара ниже пояса Корней не ожидал и растерялся.

— Конечно, ты. Не я же! Мол, девка в самом соку, кровь с молоком, а у батюшки её денег несчитано.

Корней онемел. Салгар сделала вид, что ей что-то срочно понадобилось в землянке.

— Ты, вражина, что мелешь? Какая невеста, какая кровь с молоком? — дар речи к нашему герою вернулся не сразу.

— Обыкновенная: не видишь — душа мрёт, увидишь — с души прёт. Ты, князь, чего хвост распушил? Ну, обиходишь бабу, а дальше? Под венец поведёшь?

— Тебе какая печаль? — взъярился Корней. — Я хоть и пятый сын у родителей, и мне мало чего из остатков отчины перепадёт в наследство, но заявиться на прадедов двор с женой татаркой, это ж ни в какие ворота не лезет. Хоть и крещеная она…

— Ну, князь наш Юрий тоже не на гречанке царьградской женился.

— Его Кончака, царство ей небесное, хоть роду царского. А эта — кухарского. Да ещё с приплодом …