Хочу сны. Игра уравнителей - Марк Йерго

– Ты плачешь что ли? – удивился Виктор и внезапно обнаружил, что впервые испытывает от материнского плача не раздражение, а только неловкость, словно не слышал его несколько лет, а не несколько месяцев.

– Нет, сынок. Я не плачу, – женщина глубоко вздохнула. – Как твои дела? – вопрос прозвучал настолько фальшиво, что Виктор отчётливо представил натянутую улыбку на заплаканном лице матери.

– Нормально, – ответил он и, различив на другом конце провода тихий всплеск и осторожный глоток, спросил. – Ты пьёшь что ли?

– Нет! – ответила женщина, оторвавшись от бутылки. – Конечно, нет!

– Да ладно, – мягко, почти снисходительно, сказал он. – Я же слышу. Что случилось то?

– Ничего особенного… Просто поссорились с Юрой. Снова… Но это ерунда! Правда! Думаю, он вернётся… То есть, за вещами то он точно вернётся, – в трубке раздался пьяный смешок.

– Кто такой Юра?

– Ты что, не помнишь? – женщина возмутилась.

– А должен? – Виктор усмехнулся.

– Ну, он мой… эм… Мой сожитель. То есть, теперь уже бывший сожитель. Вот…

– Ясно…

– Ясно? И всё? – казалось, мать разозлилась не на шутку.

– Ну да, – Виктор беззвучно смеялся, мысленно перебирая не один десяток бывших «сожителей» своей матери, которые сменяли друг друга столько, сколько он себя помнил. – А что ты хотела услышать?

– Мог бы посочувствовать, сын, – нравоучительным тоном заявила женщина.

– Зачем? Сама же сказала: «ничего особенного». Так оно и есть… Когда ты уже перестанешь страдать ерундой?

– «Страдать ерундой»?! По-твоему, моя личная жизнь – ерунда?!

– Тебе сорок лет, мам, какая личная жизнь? – с улыбкой спросил Виктор и, перехватив трубку поудобнее, спустился на пол.

– Ах ты – маленький невоспитанный… негодяй. Мне вообще-то только тридцать семь!

– А ума лет на пятнадцать, – продолжал злорадствовать Виктор.

– Кто бы об уме говорил, профессор, – женщина громко и надменно хохотнула. – Мне тут звонил твой куратор…

Ехидная улыбка исчезла с лица Виктора, и он напрягся.

– Говорит, ты много пропускаешь, остряк, – послышался долгий глоток, затем щелчок зажигалкой, и лёгкий треск тлеющей сигаретной бумаги. Женщина шумно выдохнула дым. – Что вы можете сказать в свою защиту, профессор?

– Я слегка приболел.

– Целый месяц – это называется «слегка»? Малыш, – голос матери неожиданно зазвучал участливо и ласково. – Что с тобой?

– Простуда, – ответил Виктор. – Обычная простуда. Я уже выздоравливаю.

– У тебя есть лекарства? Денег прислать?

– Не надо. Всё есть, – он хотел отказаться от денег но, вспомнив о пустом холодильнике, всё же попросил выслать немного. – Стипендии чуть-чуть не хватает, – объяснил он.

– Витюша, – после очередной долгой паузы заговорила женщина. – Я тут думала, – снова шипение сигареты. – Может, тебе не стоит жить одному?

Вопрос Виктору не понравился, и он попытался говорить, скрывая растущее беспокойство:

– С чего бы это? – ответа долго не следовало. – Алло? Ты здесь?

– Просто, я беспокоюсь за тебя, – голос матери едва заметно задрожал. – И я боюсь, как бы с тобой ничего не случилось…

– Что со мной может случиться? – с деланой самоуверенностью спросил Виктор, и внезапно его прошибло осознание того, что он произнёс это точь в точь, как любил произносить его брат.

Он забеспокоился, как бы мать не подумала о том же самом, но она словно и не заметила.

– Я боюсь, – продолжала женщина. – Боюсь, что ты сам что-нибудь сделаешь с собой…

Виктор молчал, а затем внезапно разозлился.

– Да о чём ты вообще думаешь? – выпалил он. – Что я с собой сделаю?

– Твой куратор сказал, что ты практически совсем не посещаешь институт. И что стал плохо выглядеть в последнее время.

– Я простужен! Как я должен выглядеть?

– Он говорит… что ты совсем исхудал. Сказал, буквально просвечиваешься…

– Ну, он явно преувеличивает. Толстым людям вечно кажется, что все остальные дистрофики…

– И ещё он говорит, – будто не слыша его, продолжала женщина. – Что у тебя вечно красные мешки под глазами и что ты «дёрганный»… Я, конечно, не знаю, что именно он имел в виду, но когда он сказал это слово, то я сразу подумала о…

«Об Артуре», – мысленно договорил за неё Виктор и сразу же перебил:

– У меня насморк, – коротко отрезал он. – Слизистая воспалена. Вот и глаза красные. А «дёрганный», просто потому что много учёбы. Вот и всё, мам. И нечего здесь выдумывать.

Несколько секунд трубка молчала, а затем оттуда раздался несмелый голос матери:

– Точно?

– Что значит «точно», мам? Ты мне не веришь?

– А ты меня не обманываешь?

– Мам, если ты…

– Виктор, – неожиданно собранно и, даже, строго прервала его женщина. – Ты ничего не принимаешь?

Вопрос заставил Виктора замолчать. Он молчал, слушая напряжённое шипение.

– Пью аспирин, – наконец, съязвил он, надеясь, что тема сойдёт на «нет».

– Я не о простуде, – непреклонно произнесла мать и сделала глоток. – Ты ничем не «балуешься»?

– Ничем я не балуюсь, мама, – спокойно ответил Виктор. – Откуда у тебя вообще такие мысли?

В трубке послышался облегчённый вздох, и дальше голос матери зазвучал спокойнее.

– Прости, если обидела, сынок. Я не хотела тебя ни в чём обвинить… Да я и не думала даже. Ты у меня хороший. Уж я-то знаю, – она ненадолго замолчала. – Ты совсем на него не похож, – в её голосе послышалась непреодолимая скорбь, но Виктору же от слов матери стало неожиданно больно и совестно.

В отличие от всегда послушного и покладистого Виктора, Артур отличался строптивостью и неуёмным бунтарством. И именно за это мать любила его больше. Виктор всю жизнь это видел и чувствовал, даже когда брату-левше прилетало по первое число за драки и прочие шалости. А когда Артур сбежал из дома, мать и вовсе забыла о существовании второго сына.

Да, мам, я – живой. Так что я совсем на него не похож, хотел подметить Виктор, но сдержался.

– У тебя всегда голова работала, – с теплотой в голосе произнесла мама. – Ты бы никогда не ввязался ни во что подобное, правда?

– Если ты снова об Артуре, – холодным тоном заговорил Виктор. – То милиция ничего не доказала насчёт того, «во что он ввязался» и за что ему отрезали голову.

Он надеялся, что после этих резких и циничных слов мать впадёт в новую истерику и бросит трубку. Но трубка отозвалась внезапным пьяным смирением: