Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

Я не могла не ценить и не чувствовать внимательного, бережливого отношения к себе со стороны Незлобина, но все же неудовлетворенность от работы мучила меня, и я задумывалась над тем, что же мне делать дальше. Я ничего не умею, все у меня на сцене случайно, не продумано, не нажито. Удачно сыгранная сцена, а рядом провальная, ничем не заполненная пустота. Вся роль, как проселочная дорога, в рытвинах, ухабах – то взлетаешь, до проваливаешься куда-то. Правдивый вскрик, насыщенная пауза, – и вот публика притаилась, затихла, верит и ждет, а потом опять все бесцветно, фальшиво, и публика кашляет – значит, скучает. Это чувствуешь, стоя на сцене, и начинаешь форсировать голос, торопить себя. Бесплодные усилия – не вернуть внимание зрителя, не взволновать его.

О, какие это были мучительные минуты. Нет, надо учиться, думала я, надо идти в такой театр, где меня научили бы работать над ролью. Художественный театр – вот где, по слухам, настоящая творческая жизнь и работа.

Два года тому назад мне предлагал К. С. Станиславский вступить в труппу Художественного театра, размышляла я, и решила напомнить о себе и «попроситься» в Художественный театр.

Я объявила Незлобину о своем решении уйти из его театра. Это, по-видимому, удивило его, и он не поверил. Я написала К. С. Станиславскому в Художественный театр просьбу принять меня в состав труппы, на что получила официальный ответ из конторы, что «труппа Художественного театра остается без изменения». Двери Художественного театра закрылись для меня навсегда. Это был удар, и я совершенно растерялась. Но и у Незлобина жить нечем и нельзя вырастить в себе актрисы. Что же делается в остальных?! Что же мне делать? Как, чем жить?! Незлобинский театр – лучший в провинции.

По окончании зимнего сезона в Риге, в так называемый чистый понедельник, то есть в первый день великого поста, Незлобин традиционно приглашал актеров для переговоров о работе на предстоящий сезон. Несмотря на сделанное мной раньше заявление об уходе из его театра, он пригласил и меня. Он уговаривал меня остаться, обещал денежную прибавку, пугал интригами актрис – антрепренерских фавориток.

Я простилась с Константином Николаевичем не без грусти, но была уверена, что мы еще встретимся с ним в общей работе.

На летний сезон 1904 года я подписала контракт в екатеринодарский театр к А. И. Каширину. Летний сезон Каширин строил на гастролях В. П. Далматова и A. A. Пасхаловой, репертуар и был поэтому продиктован гастролерами.

Памятен мне этот сезон, во-первых, потому, что я встретилась с замечательным актером и обаятельным человеком В. П. Далматовым, а во-вторых, потому, что благодаря его гастролям я сыграла ряд ролей классического репертуара – Офелию, Корделию, Дездемону.

В шекспировских трагедиях Далматов рычал, играл с завываниями, но нужного темперамента для классических трагедий у него не было. Он обожал Шекспира, но в глубине своего сознания, мне кажется, понимал, что его не хватает для трагедии: волновался, чувствовал всю ответственность перед Шекспиром и для храбрости перед спектаклем выпивал лишнюю рюмочку коньяка. Зато как великолепен был Далматов в роли Кречинского. Я играла Лидочку и наслаждалась мастерством Далматова; с огромным изяществом, обаянием играл он Кречинского. Его Кречинский не фат, он прирожденный игрок-авантюрист.

Поразил и восхитил меня Далматов в роли Хлестакова. Хлестаков – фитюлька, а Далматов высокий, довольно плотный человек, какой же он Хлестаков, думала я, и с недоверием пошла смотреть спектакль. Совершенно неожиданное очарование открылось мне в Далматове – Хлестакове: легкость, какая-то детская беспечность, наивность. Я смотрела и удивлялась: не мешал ни его рост, ни плотность фигуры. Сцену опьянения и вранья он проводил необыкновенно свободно и в то же время четко.

В своих отношениях с людьми Далматов был изысканно любезен – это был в настоящем смысле слова джентльмен. С актерами он был прост и общителен, несмотря на положение гастролера, что было большой редкостью в то время. Единственно, кого он не выносил и даже «презирал», это второго актера Моисеева. Много лет Моисеев служил у Корша на выходных ролях лакеев. Он так сроднился со своим амплуа, что всегда был тих, молчалив и лакейски угодлив.

Для спектакля «Свадьба Кречинского» не нашлось в труппе актера на роль Муромского, и пришлось Моисееву из лакеев шагнуть прямо в барины. Такое неожиданное возвышение так напугало несчастного, что он на репетициях все время пятился к двери, отступал в глубину сцены, а Далматов хватал его за руку и выводил на авансцену, возмущаясь: «Вы же не лакея играете, Моисеев, а помещика-барина, поймите», – рычал Далматов. Моисеев таращил глаза и чуть не со слезами говорил: «Простите великодушно, Василий Пантелеймонович, но вот уже сорок лет, как я играю только лакеев, ну я и привык стоять у дверей». Мне стало жаль старика, и я пригласила его к себе на чашку чаю. Он был потрясен: «Со мной еще этого никогда не бывало! Чтобы актриса, играющая первые роли, меня позвала к себе пить чай!.. У Корша нам, выходным актерам, премьерши редко подают руку, когда мы с ними здороваемся».

Много интересного рассказывал мне старик о прошлых актерских нравах. Я, воспитанная в молодом, новом театре Незлобина, где были все равны, с удивлением слушала его и радовалась, что эти обычаи уходили в прошлое…

Окончились гастроли Далматова. Прощаясь со мной, он подарил мне свою фотографию с надписью: «Восходящему солнышку в дни мрака и ненастья».

Встречи с Далматовым и интересная работа над новыми ролями заставляют меня с благодарностью вспоминать этот летний сезон 1904 года.

Кроме Дездемоны, Офелии и Корделии в шекспировских спектаклях, Лидочки в «Свадьбе Кречинского» и Мерции в «Новом мире», я еще сыграла в спектаклях «Бой бабочек» и «Семнадцатилетние». Роль Эрики в пьесе Дрейера «Семнадцатилетние» была для меня новой и совершенно вразрез тому, что я до тех пор играла. Большей частью я исполняла положительные роли добродетельных, страдающих девушек, а порочность Эрики, ее лукавство, сексуальность были чужды мне, и я мучительно искала в себе качества, черточки характера Эрики. Мне было интересно испытать свои актерские силы в новом для меня жанре. Мои мысли были так заняты Эрикой, ее жизнью, я так мечтала о ней, что стала ловить себя на том, что и в жизни я иначе двигаюсь, иначе смеюсь. Меня это и радовало, и мучило: это ли путь для создания роли? Роль Рози в пьесе «Бой бабочек», много раз исполняемая мною у Незлобина, не представляла для меня трудности, и играла я ее с неизменным удовольствием и успехом.

Вспомнился мне один комический эпизод на репетиции «Боя бабочек». Мать Рози, фрау Хергентхейм играла пожилая актриса, много лет служившая у С. И. Крылова в Новочеркасске. Она была окружена маленькими собачками – болонками и на репетиции приходила всегда с ними, и они бегали за ней по сцене. На одной из репетиций «Боя бабочек», по указанию режиссера, она должна была перейти на другую сторону сцены. Она бурно запротестовала: «Нет уж, увольте, – я останусь сидеть здесь, на этом месте, на этой стороне! Разве вы не видите, что Дези у меня на коленях, – она беременна и сегодня себя плохо чувствует». Пришлось менять мизансцену из-за бедняжки Дези.