Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

После спектакля «Сказка» моя «сказочная» жизнь в театре резко изменилась. «Сказкой» закончилась моя работа в театре, и я пребывала в бездействии, изредка играя в «Бое бабочек» Г. Зудермана и все в той же «Сказке» А. Шницлера. Присланные мне в самом начале сезона роли – Раутенделейн в «Потонувшем колоколе» и Нины Заречной в «Чайке» мне сыграть не пришлось, потому что эти пьесы не пошли. Особенно мне хотелось сыграть Нину в «Чайке». Когда я спрашивала Долинова, почему мы не репетируем «Чайку», он сначала разводил руками и молчал, а потом как-то сказал: «Мария Гавриловна не хочет играть Аркадину».

Вместо роли Нины Заречной мне прислали маленькую роль в пьесе «Цепи» А. Сумбатова и роль Сашеньки в «Иванове» А. Чехова. Мария Гавриловна много лет не играла в спектакле «Цепи», и с 2–3 репетиций ей было трудно восстановить роль. Она нервничала на репетициях, сердилась, придиралась ко всем и наконец в день спектакля, на репетиции, проходя со сцены в свою уборную, упала в глубокий обморок. Спектакль был отменен и отложен на неопределенное время. Таким же способом был отложен еще один спектакль.

Замечательно, непревзойденно играла Мария Гавриловна роль Сарры в «Иванове». Особенно 3-е действие. Я играла Сашеньку. Окончив свою сцену в 3-м действии, каждый спектакль стояла за кулисами, прильнув к щели двери кабинета Иванова и наслаждалась мастерством Марии Гавриловны Савиной. Она играла сцену объяснения Анны Петровны с Ивановым совершенно необычно, своеобразными, ею одной найденными приемами. После того как она услышала разговор мужа с Сашенькой и поняла, что для нее все кончено, что муж и Сашенька только ждут ее смерти, чтобы соединиться, она выходит бледная, замученная ревностью, взволнованная и, задыхаясь, глухим голосом начинает осыпать мужа упреками. Она ходит по кабинету, как зверь в клетке, и слабым, глухим голосом, не переставая, говорит… Она не слушает его реплик, однотонно жалуется и мечется по комнате.

Упреки, жалобы все возрастают. Сколько муки и правды в этих почти причитаниях и стонах. Выведенный из себя Иванов яростно кричит: «Замолчи, жидовка!.. Так знай же, что ты… скоро умрешь… Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь…» Савина, до этих слов не слушавшая возражений мужа, говорила без умолку, обрушиваясь на него потоком обвинений и оскорблений; вдруг она останавливалась, вся съежившись, как от удара, сгорбившись, опускалась в кресло, долго молчала, смотря на Иванова широко открытыми глазами, в которых застыл ужас, и чуть слышно, каким-то мертвым голосом: «Когда он сказал?» В этих словах, в интонациях, в глазах было все – прощание с жизнью, страх смерти и ясное сознание: жизнь кончилась… Ни ревности, ни оскорбления, ничего уже нет, есть только смерть…

Через несколько дней после «Иванова» шел «Месяц в деревне» И. Тургенева. Хочется рассказать об одном очень характерном эпизоде, происшедшем в репетиционный период. Мне прислали роль Верочки, назначили первую репетицию, я уже выходила из дому, отправляясь в театр, вдруг вошел Главацкий и сказал: «Отдайте роль Верочки, будет играть Жукова, а не вы». Я потеряла способность говорить, опомнившись, спросила: «Почему?» – «Мария Гавриловна не хочет с вами играть и требует Жукову на роль Верочки». Мне ничего не оставалось, как покориться, и я отдала роль, заливая ее слезами. Каково же было мое изумление и испуг, когда накануне спектакля тот же Главацкий прибежал ко мне с ролью Верочки, говоря: «Скорее идите на репетицию „Месяц в деревне“». – «Как, зачем, ведь у меня отобрана роль!» – «Идите, идите, Мария Гавриловна требует, чтобы вы играли Верочку, а не Жукова».

Тут уж я не выдержала и закричала: «Не буду, не буду, что за издевательство!» – «Нет, будете, должны, – сказал Главацкий. – Скорее идите на репетицию, вас ждут».

Пересилив себя, глотая слезы, я пошла на репетицию. Меня ждал еще удар: пьеса идет в костюмах 40-х годов. С отчаянием и воплями бросилась я к Долинову: «Что мне делать, у меня нет костюмов, спектакль идет завтра, в чем играть? Да и как я могу играть завтра, почти без репетиций – ведь это ужас!»

Он успокоил меня, сказав, что театр за мой счет сделает мне два платья к спектаклю. «А роль ведь у вас игранная, чего же вы так волнуетесь, – ведь вы играли ее в Риге, и хорошо играли, я знаю. Идите и спокойно начинайте репетировать».

Я пошла на сцену, как на пытку. Всю репетицию Мария Гавриловна меня жестоко критиковала, и когда дошли до сцены объяснения Натальи Петровны с Верочкой, она возмущенно остановила меня, говоря: «Это какая-то патология. Какая же это Верочка? Когда я играла Верочку, вся публика смеялась в этой сцене, а вы играете какую-то драму».

Окончив сцену, я опять бросилась к Долинову. «Не могу, не буду играть, возьмите у меня роль, пусть Жукова играет. Мария Гавриловна мною недовольна, сердится, а я не понимаю, что надо, чего она от меня хочет», – говорила я в полном отчаянии. Долинов успокаивал меня, повторяя: «Играйте, как играли в Риге, и все будет хорошо».

На следующий день был спектакль. На репетиции в этот день Мария Гавриловна обливала меня холодом и презрением, не делала никаких замечаний; я робела, но запаслась терпением, репетировала… На спектакле, когда меня одели и я посмотрела на себя в зеркало, я обмерла. Одета я была не как воспитанница в богатом помещичьем доме, а как дочь дворника во время крестного хода в праздник. Я чувствовала себя неуклюжей, уродливой. На ногах у меня были какие-то страшные деревенские козловые полусапожки с ушками. Не успела я опомниться и «налюбоваться» своим неподобным видом, как ко мне постучали – Мария Гавриловна требовала меня к себе в уборную. У меня душа, что называется, ушла в пятки. Я вошла к ней в уборную и остановилась, как вкопанная, – передо мной сидела не Мария Гавриловна Савина, а сошедшая с овального старинного портрета изумительной грации и красоты женщина 40-х годов. На ней был белый, ручной работы, кружевной пеньюар, в котором она играла 1-е действие. Она сидела в спокойной, свободной позе, ласково улыбаясь мне, – очевидно, заметила мой восторженный взгляд.

«Я позвала вас, чтобы причесать, – я сама хочу вас причесать», – сказала она и усадила меня перед зеркалом, заплела мои волосы в две косички, каждую свернула сзади крендельком и перевязала голубыми ленточками. Я еще больше стала походить на дочь дворника, но мне было все равно. Я поняла: что бы я ни надела, как бы ни причесалась, – мне далеко до такого совершенного, чудесного воплощения, как Мария Гавриловна в роли Натальи Петровны.

В этой роли она достигала совершенной гармонии. Это было высокое произведение искусства. Волнение и страх за мое, как мне казалось, позорное исполнение Верочки не мешали мне наслаждаться игрою Савиной. Во 2-м действии, когда вся компания отправляется на лужайку пускать змея, Наталья Петровна – Савина, взволнованная присутствием Беляева, которым она увлеклась от скуки, выходила на сцену веселая, помолодевшая. Унылой скуки 1-го действия как не бывало. Она щебечет, как девочка, готова прыгать, смеяться, она идет танцующей походкой, но все это с громадным чувством меры, такта, изящества и юмора. Вообще вся роль как бы соткана из тончайших кружев.

В 3-м действии она допрашивает Верочку о ее чувстве к Беляеву. С какой притворной ласковостью вела Савина сцену допроса! Это была самая утонченная пытка. И когда Верочка полупризнается в своем, еще не осознанном ею самой, чувстве к студенту, с какой холодной жестокостью и ненавистью отталкивает Наталья Петровна – Савина меня, Верочку. Савина, несмотря на все очарование, какое она придавала образу, стремилась выявить в Наталье Петровне черты избалованности, самодурства, изнеженности. Наталья Петровна Савиной от скуки, от безделья разожгла в себе минутное увлечение, прихоть и погубила, смяла зарождавшееся юное чувство Верочки. Такая трактовка, естественно, вызывала у публики бурно выражавшиеся симпатии к Верочке, и зрительный зал награждал меня аплодисментами и бесконечными вызовами.