Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России - Доминик Дюран

Коммуна «Красный Октябрь».[254] Основана в 1919 году недалеко от города Новониколаева (нынешний Новосибирск) ста тридцатью крестьянами-бедняками по инициативе большевика. Гражданская война и противостояние с враждебным окружением неоднократно ставили коммуну на грань выживания. Однако в 1923 году, когда посетивший коммуну писатель Феоктист Березовский пишет свой очерк, «Красный Октябрь» представляет собой эффективный самоуправляющийся организм; в коммуне 379 участников.

Мы отдаем себе отчет в том, насколько изменилась политика само-мрезентации коммун с 1923-годо начала 1930-х годов. Издания о коммунах эпохи начала нэпа и эпохи вскоре после «великого перелома» вышли фактически в двух разных странах, и картины, которые они рисуют, далеки друг от друга, но еще дальше они от того лубочного образа идеальной и гармоничной сельской жизни, которым оперировали в эпоху первой волны создания советских сельхозкоммун. Например, в 1919 году Имельяп Ярославский, описывая коммуну «Заря» в Калужской губернии, отмечает, что она являет собой пример относительно мирного существования: «Да что споры, — говорит [...] член коммуны, — у нас в крестьянстве без коммуны-то еще больше споров: сосед с соседом живут врагами, в одной семье и то спорят до драки». Из бывшего господского дома доносятся звуки граммофона — речь товарища Коллонтай. Но бывший помещик не возражает, потому что он и сам работает в коммуне, хотя и не является ее членом: «...помогает управляться с машинами, дает советы. Отношение к нему хорошее, и ему даже предлагали перейти в коммуну, да семья его не захотела. Ему выделили небольшое поле для посева, и надо отдать ему справедливость: его рожь лучше, чем у коммунаров. [...] Даже поп относится доброжелательно. Не было сена, поп дал взаймы, денег не захотел брать; я, говорит, вам по-соседски помогу. Словом, какой-либо открытой враждебности населения уже нет и в помине, а это уже большой успех».[255] Несколькими годами позже участие бывшего владельца имения в коммуне будет расцениваться как вредное извращение или пародия,[256] а идеал классового мира сменится идеалом классовой борьбы.

Пропагандистские материалы пытаются показать, что и до сплошной коллективизации коммуны представляли собой довольно значительное по масштабам движение, хотя в реальности в нем участвовало лишь около одного процента сельского населения. Как авторы пытались показать своим читателям, некоторые коммуны — в особенности «образцовые» — доказали свою жизнеспособность, и это должно быть видно из результатов их хозяйственной и общественной деятельности.

Ниже мы рассмотрим основные направления, по которым строилась пропаганда коммун как образца для новой советской деревни. Глава I посвящена тому, как показывается организация производства в коммунах: средства производства, которыми коммуны располагают, способы упорядочить труд и наладить его учет. Главная интрига здесь оказывается в необходимости стимулировать работников к производительному труду: эгалитаристские идеи равенства, предполагающие отсутствие прямой зависимости между трудовым вкладом и долей потребляемых благ, оказываются на практике абсолютно несостоятельными и к середине 1920-х вытесняются системой учета труда и вознаграждения, пропорционального трудовому участию. Глава 2 описывает быт, потребление и социальное обеспечение в коммунах, где попытались обобществить функции, прежде обычно реализовывавшиеся в семейном быту, — в этом отношении коммуна оказывается проводником новых идей организации быта на коллективистских и рациональных началах, в том числе новых представлений о гигиене и санитарии. В главе 3 рассматривается роль женщины в коммуне и воспитание подрастающего поколения в условиях, когда забота о детях реализуется вне пределов пуклеарной семьи; освобожденная от необходимости посвящать все свое время работе по дому, женщина, как предполагается, в новой рационально устроенной жизни становится полноценным работником. Глава 4 обращается к культурной революции и ее результатам: члены коммун много времени посвящают разного рода собраниям и заседаниям, а в образцовых коммунах обязательно проводится просветительская деятельность и разнообразные культурные мероприятия — здесь всегда есть библиотека и почти всегда драмкружок, что призвано стать альтернативой более традиционным формам проведения досуга в деревне. В главе 5 мы обсуждаем, как в печатных материалах отразились отношения коммун с их окружением, а также быстро менявшаяся ситуация конца 1920-х — начала 1930-х годов, которая в конечном счете привела к утрате коммунами их своеобразия и их превращению в обычные советские колхозы.

Коммуна как наиболее радикальная из возможных форм коллективизации должна была подавать не охваченному коллективизацией крестьянству особенно яркий пример. Наряду с этим предполагалось, что они будут делать значительный вклад в государственные закупки зерновых и отдавать на рынок излишки продукции своих вспомогательных производств. В обмен коммуны рассчитывали на помощь государственных структур в снабжении сельскохозяйственным инвентарем и промышленными товарами.

Нашей задачей в этой главе является проследить, как в саморепрезентациях коммун, согласно их опубликованным материалам, представляется организация производства и сбыт продуктов. Большая часть этих материалов относится к периоду расцвета нэпа и, хотя и в специфическом пропагандистском преломлении, отражает некоторые стороны жизни образцовых коммун. Тотальная фальсификация и полный отрыв исследуемых нами текстов от действительности наступят позднее, начиная с 1928 года.

Элементы рыночной экономики и усиление роли денежного обращения имели неоднозначное влияние на коммуны. На основании имеющихся в публикациях цифр можно заключить, что нэп подтолкнул образцовые коммуны не довольствоваться экономической самодостаточностью и уплатой продналога в натуральном виде. Нэп (точнее, конкуренция с частными сельхозпроизводителями) побуждает коммуны продавать свои товары не только для того, чтобы приобретать предметы потребления, но и чтобы инвестировать в производство.

Общее ощущение, которое стремятся передать авторы самоописаний, таково: коммуны — это инородное тело в частнособственническом сельском хозяйство. Они, однако, остро нуждаются в помощи государства и не получают ее в достаточном объеме. Те из них, что выжили в период военного коммунизма и Гражданской войны, приняли вызов. После 1923 года было уже поздно возвращаться к традиционному хозяйствованию, особенно в тех случаях, когда коммуны были основаны не на едином большом участке прежнего землевладельца, а на объединенных наделах участников коммуны, прежде страдавших от чересполосицы.

Как отмечает Шейла Фитцпатрик, в отношении своего внутреннего устройства советский колхоз — и коммуна как одна из его разновидностей — не являлся в 1920-е годы чем-то заданным и форма его находилась в процессе творения. Он должен был стать тем, что сделают из него крестьяне и местное руководство, давая ответы на ключевые вопросы, остававшиеся до поры до времени открытыми: совпадает ли колхоз с деревней (с общиной)? Что нужно обобществлять, а что можно не обобществлять? Можно ли держать корову, лошадь, кур? Можно ли со своего огорода торговать на рынке? Можно ли уходить на заработки?[257] Оформление отношений крестьян и власти, навязывавшей колхозы, выглядит как «переговоры» или перетягивание каната по поводу базовых требований крестьян к неизбежной теперь для них колхозной жизни: разрешить держать лошадь и выращивать на своем участке что-то, что не облагается налогом, начинать с самообеспечения, а не с выполнения плана по хлебозаготовкам. В текстах брошюр и статей об образцовых коммунах мы практически не находим следов этих переговоров, однако в статьях «Коллективиста», особенно в тех, где предлагаются в качестве обмена положительным опытом различные формы организации труда, более комфортные для крестьян, можно иногда усмотреть попытки найти приемлемые для власти компромиссные формы.