Ледяной клад - Сергей Сартаков

А игра между тем продолжалась, азарт все нарастал, и беззаботный смех уже все чаще обрывался жалобными девичьими вскриками, особенно когда по кругу с ремнем в руке носился Виктор Мурашев.

- Жестокая забава, товарищ председатель месткома, - сказал Цагеридзе Баженовой. - Да, откровенно говоря, неприятно даже смотреть. Некультурная игра. А сейчас это больше походит на джигитовку с рубкой лозы. Я не уверен, что только лишь танцы да танцы и есть самое лучшее, но во время танцев хоть не плачут. Почему в месткоме не продумают, каким образом можно бы интереснее проводить вечера?

- А это, по-видимому, ненамного легче, чем начальнику рейда придумать, как нам спасти замороженный лес, - не поворачивая к нему головы, отозвалась Баженова.

- Ага! - сказал Цагеридзе. - Понимаю. Джигитовка с рубкой лозы началась и здесь. Я уже не могу быть джигитом, но не хочу быть и лозой. Даже под вашей саблей.

Он захлопал в ладоши, что означало - пора кончать игру в "ремешки", надоело. И сразу девчата его поддержали, тоже захлопали, дружно и горячо.

- Танцы! Танцы! - выкрикнула Лида. - Гоша, давай! Отдохнул? Танго!

- К свиньям, - перебил ее Павел Болотников. - Гошка, снова жги "Иркутянку". Ребезова с Максимом недоплясала.

- Нет, если можно, - сказал Цагеридзе, - если можно, я прошу сперва сыграть вальс.

Ему хотелось войти, по-юношески влиться в общее веселье, войти не зрителем, не наблюдающим, а ловким, озороватым заводилой. И еще: хотелось проверить как следует свой новый протез, к которому он постепенно все же привык. Настолько привык, что в последние дни перестал брать с собой даже палку. Костыль он вообще вынес в сени: "Пусть стоит здесь. И только на случай, если сломаю здоровую ногу".

Гоша несколько раз пробежался по клавишам, пробуя то один, то другой, и наконец тихо, медленно заиграл "Амурские волны". Цагеридзе вышел на середину, постоял в недоумении и протянул руки вперед.

- Почему я оказался первым? И вообще совершенно один? Разве вальс - это плохо?

Он помолчал выжидая.

Все как-то переминались.

- Могу я выбрать девушку? - заговорил он снова. - Или меня девушки выберут сами?

В эти слова, сказанные легко и шутливо, он хотел вложить самый простой, безобидный смысл: "Я не знаю, гожусь ли я в кавалеры?" Но девушки этого не поняли. Для них слова Цагеридзе прозвучали грубее: "Кто хочет покружиться с начальником?" И Цагеридзе по-прежнему стоял один, Гоша прилежно играл "Амурские волны", а девушки перешептывались и отодвигались к стене все дальше и дальше. Прошла тяжелая минута. Другая...

- Очень точный ответ, - сказал Цагеридзе, поворачиваясь, чтобы уйти. Я всегда преувеличиваю свои возможности.

И было это на грани между его обычной шутливостью и живой человеческой обидой.

Вдруг возле него оказалась Баженова. Молча положила руку ему на плечо, и они закружились. Сразу составились многочисленные пары, зашаркали ногами по некрашеному полу. Стало тесно. Цагеридзе все время запинался, сбивался с такта, морщась от внезапно возникающей боли в ноге, налетал спиной на соседние пары и не столько вел Баженову, сколько сам опирался на нее. Так он сделал пять-шесть кругов и остановился.

Баженова смотрела на него встревоженно.

- Спасибо, Мария, - сказал Цагеридзе. - Оказывается, я совсем не Мересьев. О вас я тоже кое-что узнал дополнительно. Еще раз: большое спасибо. Веселитесь. А мне правильнее будет пойти домой.

- Нога? Ну зачем вы так? - с тихим укором спросила Баженова. - Может быть, вас проводить?

- Если бы вы не сказали "проводить", я бы ответил: "нога". Но теперь я говорю: докладная записка. Не провожайте.

Он сжал ей руку чуть выше кисти и потихоньку стал пробираться к выходу.

3

Правда заключалась в том, что нога действительно не очень-то была послушной. Цагеридзе казалось, что вот-вот он зацепится за какую-нибудь неровность пола и смешно повалится вместе с Баженовой. Да и побольнее это было, чем во время ходьбы. Вторую правду он тоже назвал. Незаконченная и неотправленная в трест докладная записка не давала покоя, и главным образом потому, что он не знал, как ее закончить. А не в его характере было отдаваться на волю волн. Третью правду Цагеридзе спрятал в словах "не провожайте", которые казались вроде бы и совершенно ясными - "я чувствую себя великолепно и дойду сам", а на деле таили иное: "Не нужно, Мария, чтобы о вас лишнее говорили". И эта третья правда была, пожалуй, самой главной, заставившей Цагеридзе одного и незаметно оставить красный уголок.

В коридоре он натолкнулся на Василия Петровича. Бухгалтер стоял, засунув руки в карманы и, как всегда, с папиросой, прилепленной к нижней отвисшей губе. Его отношения с начальником рейда оставались по-прежнему неопределенными. Точнее, они были неопределенными с обеих сторон. Оба присматривались, оба не любили друг друга, а почему - с полной отчетливостью не смогли бы сказать. Может быть, Василию Петровичу просто не нравилась молодость Цагеридзе и то, что с его приездом бухгалтер снова становился лишь вторым "главным лицом". И хотя при Лопатине существовала эта же должностная лесенка - годами своими Лопатин больше подходил для старшего. А есть все же разница в том, кто отдает распоряжения: ровесник ровеснику или мальчишка старику. Пожалуй, Василию Петровичу не нравилось в Цагеридзе еще и настойчивое, фанатичное желание обязательно что-то выдумать с этим замороженным лесом, который там, "наверху", по существу, уже и забыт. А начальнику рейда Василий Петрович не нравился прежде всего как человек тяжелый, не очень опрятный и с неизменным оттенком цинизма во всех своих суждениях.

- Василий Петрович, вы подготовили мне справку о фактических потерях древесины на сплаве за последние десять лет? - спросил Цагеридзе.

Бухгалтер пожал плечами, не вынимая рук из карманов.

- А для какой холеры? Лето без дождей, сплав без потерь не бывает.

- Справка не о летних дождях, а о бревнах, не доставленных нами потребителям. Я знаю, вас не тревожит судьба замороженного леса. А меня все время тревожит. И я вас еще утром просил подготовить такую справку. Она нужна мне для докладной записки.

- Принести? Куда?

- Я подожду у себя в кабинете.

Он не собирался оставаться здесь, но теперь приходилось менять свое намерение. Цагеридзе вошел в кабинет. Сквозь неплотно прикрытую дверь шум из красного уголка, дробный топот ног доносились и сюда. Цагеридзе это сейчас не мешало. Под веселую музыку в голову приходили и веселые мысли. Замороженный миллион, словно какое-то сказочное диво, улыбался всеми своими шестью нулями. А Василий Петрович при этом казался той значащей цифрой впереди, без которой и шесть нулей не составили бы миллиона.

Но гармонь вдруг заиграла, запела какое-то грустное и тревожащее "раздумье", и с Цагеридзе постепенно слетела ребяческая беззаботность.

Ему вспомнился разговор в покукуйской больнице с парторгом рейда Косовановым. Недели полторы назад Цагеридзе съездил навестить его, справиться о здоровье и в первую очередь познакомиться с ним. Ехал он в той же кошеве, и тот же Павлик кучерил, пел "Жгутся морозы, вьется пурга", но Цагеридзе дорога до Покукуя показалась уже вдвое короче, а мороз совершенно не "жегся" и только лишь приятно пощипывал щеки.