Ледяной клад - Сергей Сартаков

- Двадцать лет! - покрутил головой Цагеридзе. - Женщине - тоже? Ах, это золото! Но лоцмана-то оправдали?

- Двадцать лет - норма. А как? Мильён же! Бабу-красу не посадили. Не способничала. В тайке от нее лесник занимался золотом. А лоцман к тому времю загнулся уже. В лагере.

Василий Петрович пересел поудобнее, растянул посвободнее вязаный шарф на шее. И вторая докуренная папироса, смятая, сдавленная в комок, полетела за шкаф.

В красном уголке все еще визжали девчата, стучали подкованные сапоги парней.

Цагеридзе глянул на часы.

- Да-а, история...

- Черт, могут! - бухгалтер завистливо покосился в сторону красного уголка. - Хоть до утра. Как со скипидару. Куды он пропадает, свой скипидар? А бывало, и сам тоже так. Ты как понял - конец? А этим только на твой кросворт не ответишь.

- Никаких кроссвордов я вам не загадывал и никаких ответов от вас не жду, - сказал Цагеридзе. - Но я с очень большим удовольствием слушал вас. Люблю замысловатые истории. Если это еще не конец, пожалуйста, - что дальше?

Василий Петрович прищурился, еще пошире растянул свой вязаный шарф. Потянулся рукой в карман за папиросами.

- Не ждешь ответа... Зачем тогда спрашивать? Жди. Ответ будет. А далее так. Идет война. Лесник за проволокой колючей, за стальными решетками. Последний сукин сын - грабитель государства. Куды хуже? На мильён покусился! А людей, тоже мильёны, между тем на войне головы свои кладут. Собери всю кровь в одно - другой Енисей выйдет. Брат лесников убит. Брат бабы-красы тоже. В ближней, дальней родне, середь всех знакомых половину мужиков война выкосила. Другие, кто жив, - в орденах, в медалях. Сопоставь. И лесник сопоставляет. Тут мир. Берлин взят, радость общая. Лесник тоже празднует. За решеткой. Сукиным сыном празднует. Указ: амнистия. Кому гибель, а ему удачу война принесла. Понимает и это. Но куды из тюрьмы? К дому! На его должности баба-краса. Не работа - должность. И ей не зарплата, главный жир - зверь и рыба. Все, как было. Только теперь он к бабе-красе в иждивенцы. Приняла. Хотя грабитель государства. И еще на совести лоцманова смерть. Еще всех братьев, сватьев своих, которые за Родину головы клали, пока он не под пулями грех свой отрабатывал. Но, ладно, вернуться - вернулся. Рыбу ловит, капусту сажает. Год проходит, второй. А у бабы-красы радости нету. Не в нее, в себя глядит мужик.

- Как "в себя"? - спросил Цагеридзе.

- Зима перехватила дороги, - не останавливаясь, продолжил свой рассказ бухгалтер, - на Означенное, кроме на лыжах, не выбежишь. Белым снегом все устелило. Уходит утром лесник, ружье на плече, топор за поясом. Надежда: сохатого завалить. Дело привычное. День весь кончился - нету. Ночь опустилась. Нету. Баба-краса с крыльца в воздух палит: заблудился мужик услышит. Нету. И до утра нету. Где? Холера знает, может, и медведь задрал. В Саянах их пропасть. Светает. Баба-краса на лыжи, по следу. В снегу, как напечатанный, никем не перейден. След впрямую к Моинскому порогу. На берегу лиственница срубленная, щепки чистенькие. Обтесанный ствол унесен. Баба дальше. Скала в самый порог выдалась. Наверху скалы свежий крест стоит, в трещину накрепко вбит, раскреплен клиньями. Все по-хозяйски. Крест чисто сделанный, под шатровой накладкой. От дождей. Со скалы след кружит к реке. Баба дальше. По льду. Прорубь. Морозом уже остеклило ее. Следы только до проруби. Ружье лежит, топоришко заиндевел...

Василий Петрович грубо выругался, вскочил на ноги. Щелчком выбил из пачки папиросу, вздрагивающей рукой поймал ее на лету. Посмотрел на Цагеридзе угрюмо и тяжело.

- Подходит для кросворта? Кто поставил крест - ясно. А кому?

- То есть как - кому? - спросил Цагеридзе, несколько недоумевая, отчего так, вдруг, переменился Василий Петрович, стал какой-то особенно колючий и жесткий. - Может быть, я не понял, хотя слушал очень внимательно. Лесник поставил крест сам себе.

Бухгалтер медленно поднял палец кверху. Палец толстый, заскорузлый и кривой.

- Богов у лесника в доме не было. Неверующий. Это учти. Крест на земле - смерть, крест на скале - гибель. Вот что хотел он обозначить. В сторону - чего он думал, когда не на бабу-красу свою, а в себя глядел. В сторону - какая сила его потянула прорубь в реке просечь: тоска по золоту или стыд перед людьми, перед Родиной? Конец его правильный. Сюда гляди, вникай. Он мильён этот не из банка украл, он из реки поднял его. Век бы там не нашли. Как этого сокровища - "Черного прынца", что ли. А конец мужику законный, гибельный. И не от посторонней руки. Сам. Разложил судьбу свою направо, налево. Жить бы мог. А он - в прорубь. Ты мне вопрос. Я тебе ответ. Кросворт твой был обо мне. Не дурак я. Вот так, начальник. Ну, что? Пошли искать золото? Ты спрашивал: куды мы денем его?

Возле порога оглянулся на Цагеридзе, левой рукой подергал шарф за концы, чтобы он плотнее прилег к шее, правой рукой нащупал дверную скобу.

- Тебе ногу напрочь, у меня четыре сквозных навылет. Враг не горохом кидается, - сказал, рубя слова. - А крест себе в скале я ставить не стану. Не дойду.

И вышел, ударив дверью.

Взгляд Цагеридзе упал на справку, принесенную бухгалтером. Какие мысли в докладной он собирается развить, опираясь на эту справку? Что ежегодный "утоп" древесины явление нетерпимое? Но это все равно что написать - Волга впадает в Каспийское море. Докладная записка должна быть вовсе о другом, о том, каким образом он, инженер Цагеридзе, предполагает... Что предполагает? Ничего он не предполагает! И ничего он не может, совершенно ничего не может. Бухгалтер, второе "главное лицо", великолепно это понял. Он оскорбился на то, что его заставили составлять совершенно ненужную сейчас для дела справку. Он разгадал и "кросворт" о золоте. И тоже оскорбился: "Пошли, начальник, искать золото... Крест себе в скале я ставить не стану..." Присказка была длинная, зато суть ее достаточно ясная: "Думаешь, начальник, я подлец - возьму золото, оберу свое государство. Я-то не возьму, я берегу это. Это ты возьмешь. Ты расточить государственное золото хочешь, готов миллионы на ветер пустить, ради глупой идеи - спасти невозможное". Да-а... Вот и столкнулись два понимания честности: сделать больше, чем ты обязан, и делать только то, что разумно. Косованов посмеялся над какой-то "роковой обязательностью" конфликта директора с парторгом. О неизбежных столкновениях между директором и бухгалтером Цагеридзе тоже слыхал не раз. Так, значит, все его теперешние беседы с Василием Петровичем - уже такой конфликт и есть?

И ему, Цагеридзе, нужно будет отныне разговаривать с Василием Петровичем, хмуря брови? Спорить с ним, стуча кулаком по столу, приказывать жестко и безоговорочно, писать какие-то повторные резолюции. Что это было сегодня, "кросворт" этот: туманно поговорили о деле два должностных главных лица или открыто враждебно столкнулись два дьявольски разных характера?

Цагеридзе скатал бумаги в трубку, засунул в карман пальто и вышел, с удовольствием вслушиваясь в беспечное шарканье ног, доносившееся из красного уголка под совершенно усталую и с беспрерывной фальшивинкой музыку. Василий Петрович желчно сказал о них: "Черт, могут!" Да, они могут, они все сделают, эти парни и девушки, мужики, женщины и старики, только отдай им точный, разумный приказ. Не сфальшивь так, как фальшивит сейчас гармонист, выискивая новые переборы. И как продолжение этой мысли сверлящий голос Женьки Ребезовой с ядовитой ласковостью проговорил: "Гошу - на мыло!" Цагеридзе усмехнулся: "А парень играл весь вечер. Ну что же... Правильно!"