Ледяной клад - Сергей Сартаков

Мягкие лапы метели все так же ползали по темному окну, и так же иногда зазывно постукивали легкие пальчики в стекло. Цагеридзе невольно приподнимался и вглядывался в черный проем окна. Там, за стеклом, бродили мутные снежные тени, но ничего человеческого в них уже не было. Метельные столбы шли и шли чередой вниз, к Читауту, падали под обрыв и заваливали еще плотнее и толще и без того наглухо замурованный во льду миллион, тот самый миллион народных денег, который сделался просто частью души его, Цагеридзе.

Он стал в уме перебирать все варианты технических расчетов, проделанных днем, с надеждой все же выловить в них что-нибудь толковое, ценное, верную опору, исходную точку - и ничего не нашел.

Тогда он стал мечтать, отбрасывая логику, фантастично и озорно.

А что? Весной, перед самым вскрытием, обрызгать с самолета Читаут какой-то чудесной жидкостью - и лед растает. Все бревна преспокойно отстоятся в запани, а ледяные поля, идущие сверху, отбить направляющими бонами, и они без вреда проплывут по ту сторону острова, главным руслом реки.

Прекрасная идея! Легко, надежно, дешево... Растопить лед... Растопить... Рас-то-пить...

И с этой мыслью он уснул.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Гармонь звала.

Сначала в самом верхнем конце поселка она запела протяжно, раздумчиво, запела прерывающимся, тоненьким, словно бы жалующимся на одиночество девичьим голоском, с которым лишь изредка кто-то спорил густым, хрипловатым басом: "Тай-на! Тай-на! Тай-на!" Потом неторопливо ушла к лесу, за жердевые ограды дворов, в глухую черноту ночи, и там уже с отчаянной мужской откровенностью поведала вслух и всем, что делает с сердцем парня любовь. От лесу пересекла улицу поперек, постояла над торосисто взбугренной рекой, на крутом обрыве берега, размышляя о необъятных просторах родной земли. Тихо-тихо по берегу удалилась в самый нижний край поселка, к дороге на Покукуй, где начинались сплавные сооружения рейда, - там заявила весело и твердо, что "лучше нету того цвету, когда яблоня цветет". И вернулась в центр, остановилась у конторы, рассыпая озорные частушечные припевки, которые тут же обросли живыми, смеющимися словами:

Ты подгорна, ты подгорна,

Широкая улица

На тебе, моя подгорна,

Милая балуетца

Всплеск ладоней, дробный топот ног...

Так начиналось всегда. С далекого, волнующего зова гармони и с этих припевок, может быть и очень старых, но никогда не стареющих, как и все, что сложилось в народе, обкаталось временем, высветлилось, словно речная галька.

Все уже знали: Женька Ребезова запела. Это у нее первая буква в азбуке - "милая балуетца..." Милая-то, милая, ничего не скажешь, действительно милая. И что балуется - тоже ничего не скажешь. В меру! Но ведь и меры бывают разные...

Сейчас, по неписаному уставу, подпоет ей Феня, таким же бойким, но только тонким и еще озорнее звенящим голоском. Но Феня не успела - врезался крепкий басок.

Лес зеленый, лес зеленый

Выше крыши не дорос.

Наши девушки не смеют

Показаться на мороз.

И сразу повсюду захлопали двери, замигали на опушенных инеем стеклах окон желтые огоньки, одни гасли, другие вспыхивали.

А гармонь звала и звала, не уходила погреться, словно на дворе и мороз был не за двадцать пять и не голые пальцы гармониста нажимали лады.

Максим выжидающе смотрел на Михаила. Постучал кулаком себе в грудь, покрутил указательным пальцем вокруг сердца. В который раз проговорил:

- Пошли, Мишка. А? Тянет, понимаешь...

Наконец Михаил снисходительно улыбнулся, лениво забрался всей пятерней Максиму в волосы, давнул ему голову книзу.

- Ну, пошли, так и быть! Ради тебя, Макся. Только.

Его и самого тянуло на улицу не меньше, чем Максима. Но тот со своей прилипчивой просьбой очень кстати выскочил первым - теперь можно было малость и покуражиться.

- Черт те знает - холодно...

Они в комнате сейчас были одни. Товарищи по общежитию еще не возвращались из столовой, наверно, прямо оттуда побежали на призыв гармони. Что больше делать после работы?

...Прижились Максим с Михаилом здесь быстро. И крепко. Правда, комната была рассчитана, казалось, только на четверых. Никак не больше. Теперь пришлось поставить еще две койки. И ничего - вместились.

Когда комендант пришел в общежитие и объявил, что в эту комнату он поселит еще двух новеньких, Саша Перевалов, подобрав со лба мягкие светлые волосы, любезно сказал: "Давай! В тесноте, да не в обиде. Кто пополнение?"

Леонтий Цуриков, потупя голову и шевеля бугроватыми плечами, мрачно пробасил: "Так-то оно так, но пределы, братцы мои, и для тесноты должны быть тоже установлены".

Виктор Мурашев, жилистый и сухой, выразился определеннее, резче: "Селедка в бочке! Посыпать солью - и заколачивай донышко". Помолчал и прибавил такие слова, что даже комендант крякнул.

А Павел Болотников и вовсе освирепел, выдвинул вперед нижнюю, узкую, с острыми зубами челюсть, зачем-то еще подтолкнул кулаком подбородок, заорал: "Когда так - к чертям собачьим! Расчет возьму и на новое место подамся. От Сашкиных портянок не продыхнешь, так, гляди, еще две пары сушиться станут. Лес рубим, лес плавим, кругом в лесу, а когда из этого лесу для человека человечье жилье будет?"

Перевалов ему спокойно ответил: "Портянки мои, конечно, не майские цветики. Но и твои тоже. Жилье, говоришь... Вон, вытащи из Читаута замороженный - на каждого из нас, однако, двухэтажный дом выйдет. Чем собачиться, придумал бы лучше, как подешевле да повернее лес этот выручить. Начальник просил".

Павел только еще сильней разъярился: "Просил! Не я лес заморозил, не мне и думать. Да ты зубами изо льда его выгрызи, на горбу своем на берег вытаскай, и все одно - фигу тебе здесь дома для нас выстроят. В этом котухе жить еще не шесть, а двенадцать душ заставят".

"Заставят? Кто?"

"Дед Пыхто!"

В их бурный разговор ввязались и Виктор с Леонтием. Теперь уже четверо они спорили и ругались между собой все время, пока комендант втаскивал в комнату койки, необмятые, пахнущие сеном матрасы, подушки, набитые ватой, серые суконные одеяла - словом, все то, что полагается для холостяцкого новоселья. Враждебно глядели, как комендант, пыхтя от натуги, передвигает непослушные койки туда и сюда, ищет для них посвободнее место. Никто ему не помог.

Но когда вскоре после ухода коменданта на пороге общежития появились Максим с Михаилом и один из них спросил: "Нам сюда, что ли?" - парни все же несколько посветлели. Новенькие им сразу понравились. Тем более, что дуйся не дуйся, а все равно жить вместе придется. Так стоит ли зря кровь себе портить? Саша Перевалов первым потянул руку и сказал: "А конечно, сюда. Куда же больше? Давайте знакомиться. Мы, например, здешние. Коренные сибиряки. Как говорится, из чалдонов. С Ангары. Александр, Леонтий, Виктор и Павел, по отцам, можно сказать, все - Лесорубовичи. Только Виктор Мурашев с низовьев Енисея, из рыбацкой семьи". Максим, широко улыбаясь, в свою очередь объяснил: "А мы с Мишкой..."