Фаворит Марии Медичи - Татьяна Яшина

– Ваше величество!

Даже не по итальянскому акценту, а по тому, как Генрих втянул голову в плечи, впрочем, тут же спохватившись и выпрямившись, епископ понял, что на них надвигается супруга короля – Мария Медичи. Тяжело застонали доски у входа. Глядя на дверь, король зашарил ладонью по столу, не находя письма от фаворитки. Люсон быстро наклонился, поднял листок и вложил его в руку Генриху.

– Ваше величество! Супруг мой! – в дверях показался краешек золотистого платья. – Вы готовы обсудить крещение нашего сына Гастона?

– Да, дорогая, разумеется, – Генрих торопливо засовывал письмо за обшлаг перчатки из бычьей кожи. – У меня тут Люсон.

– Я зайду попозже, – золотистая парча покинула дверной проем, доски вновь запели.

– Господи, как хорошо, что паркетчики никак не закончат свою возню, – Генрих утер со лба пот и браво подкрутил усы. – Бабы. Что с них взять.

Епископ развел руками, вновь натянув на лицо угодливость и погасив пожар во взоре.

– Держитесь от баб подальше, Люсон, иначе не видать вам покоя ни днем, ни ночью, – король вновь положил руку на плечо собеседнику, и тот понял, что аудиенция окончена.

– Да, сир, – поклонившись, епископ вышел из кабинета и заторопился прочь по коридорам Лувра. Лицо его хранило привычное выражение сдержанной почтительности, адресованной всем встречным, которых он машинально запоминал и кланялся тем из них, кто был достоин поклона, но мысли епископа были далеко.

Настолько далеко, что он чуть не оцарапался о куст шиповника, едва не уткнувшись в него лицом: он вышел не той дорогой и теперь, оглядевшись, понял, что оказался на берегу Сены у одного из южных выходов. Обрамляющий ступени крыльца шиповник и плодоносил, и до сих пор цвел так обильно, что воздух гудел от пчел, а аромат заглушал запахи кухни, отхожих мест и речной тины. Сейчас к обычному набору запахов примешивалось какое-то особо изощренное зловоние, природа которого была неясна, хотя и смутно знакома.

Епископ поскорей спустился с крыльца в самую гущу зарослей и благодарно зарылся носом в белые лепестки.

– Здесь никого нет, – резкий итальянский акцент раздался прямо над его головой. Епископ замер.

– Можем поговорить, ваше величество, – отвечавший королеве цедил слова неохотно, словно разговаривал с прислугой.

Даже не видя, епископ опознал герцога Эпернона – только этот вельможа позволял себе подобный тон и с королевой, и с самим королем. Епископ почуял, как по спине побежал холод, а сердце забилось сильнее.

– Он помешался на этой Шарлотте Монморанси, герцог! Я боюсь, что он обезумел настолько, что не остановится ни перед чем…

– Например?

– Например? – королева задохнулась от возмущения. – Например, женится на ней! И не надо мне доказывать, что это невозможно – все мы смертны. Овдовеет и женится!

– Вам нет нужды опасаться за свою жизнь, мадам, – проронил Эпернон. – Это не в духе Генриха, скорее он перейдет в магометанство – ему не привыкать менять веру. И будет у него две жены. Как минимум.

– Вы все шутите, а у короля сегодня велись речи о том, что нашим женским монастырям не хватает аббатис из лучших дворянских фамилий! Мне сказал Бельгард.

Епископ Люсонский вытаращил глаза и осторожно поглядел наверх. Из угла между стеной и лестницей ему был виден лишь силуэт Марии Медичи – своим мощным станом она полностью заслонила своего собеседника, оставив для обозрения лишь кончик его шпаги.

– А вот это более вероятно, – согласился Эпернон. – Что еще говорил Генрих?

– Он говорил с епископом Люсонским, – заторопилась королева. – О войне с Испанией, о чем же еще?

Герцог ответил невнятным шипением.

– Наш добрый Анри так любит Францию, так любит – как любил свою ненаглядную Габриэль, – наконец произнес он тихо и угрожающе. – Так любил, что даже не простился с ней, пока она три дня в корчах умирала от яда…

– Что же делать, герцог? – еще тише произнесла королева. – Мне страшно.

– Я тоже боюсь, ваше величество, – тон Эпернона противоречил смыслу слов – он как будто чему-то очень обрадовался. – Когда начинается охота, мне всегда страшно.

– Рога трубят… – почему-то почти пропал акцент из речи королевы, грусть была в ее голосе.

– Будьте спокойны, ваше величество, – усмехнулся Эпернон. – Я никогда не ошибаюсь, если творю зло. У меня большой опыт.

– Какой вы шутник, герцог! – королева развернулась – песок на крыльце завизжал под ее каблуками – и скрылась во дворце.

Медленно-медленно, осторожно-осторожно епископ Люсонский начал дышать. Чувствуя, как по спине льется холодный пот, колени дрожат, а скулы горят, он решил подождать, пока лицо и тело не придут в норму.

Сен-Шапель отбил половину шестого, потом шесть. Звон подхватили все парижские колокольни. Епископ Люсонский покинул свое укрытие в зарослях шиповника.

И наткнулся на герцога Эпернона, с удобством расположившегося на широких перилах, подстелив бархатный плащ. Шпага стукнула о каменный столбик крыльца, когда Эпернон опустил руку на эфес.

Тонкое сухощавое лицо герцога хранило ироническое выражение, губы искривила едкая усмешка, а немигающие глаза были глазами тигра.

Тигра, готового к прыжку.

В Риме, дожидаясь рукоположения, Арман однажды стал свидетелем схватки животных. Привязанные к столбам посреди арены, бык со сломанными рогами и худой тигр нехотя начали сражаться. Бык метался по арене, отбрасывал приближающегося тигра, и чернь аплодировала. Пока тигр вдруг молниеносным движением не запрыгнул быку на холку, свалив огромную тушу, и ударом лапы не сломал шею.

Подняв желтые глаза на зрителей, хищник не торопясь вырвал кровавый кусок из загривка, и этот немигающий взгляд потом долго снился молодому епископу.

Сейчас желтые глаза герцога Д’Эпернона – Жана Луи де Ногаре де Ла Валетта, «архиминьона» Генриха III, – спокойно и чуть брезгливо остановились на лице Армана Жана дю Плесси де Ришелье, епископа Люсонского.

Епископ Люсонский первым отвел взгляд.

Повернулся и неровным шагом покинул Лувр.

– Собирай вещи, Дебурне! Мы уезжаем, – грохнув дверью о косяк, Арман отправил через всю комнату старательно начищенные слугой туфли. Не удовлетворившись этим, молодой человек остановился посреди комнаты, уперев руки в бока, и хищным взглядом поискал, что еще можно разбить или уронить.

Пораженный этой бурей, из смежной комнатки появился камердинер. За пятнадцать лет службы Арману-школяру, Арману-кадету и Арману-студенту он многое повидал и считал до сегодняшнего дня, что у Армана-епископа ему можно уже пожить спокойно.

– Что случилось, мсье Арман? – от удивления Дебурне даже не счел нужным сказать «ваше преосвященство», хотя произносить эти слова всегда приносило ему удовольствие – он гордился хозяином.