Фаворит Марии Медичи - Татьяна Яшина

– Мадам, эти жертвы во благо, – возразила та, вглядываясь в огонь. – Он обретет все. Если только…

– Что? – вскинулась Сюзанна. – Что ты там увидела?

– Ничего, – Бернадетта бросила кочергу и отвернулась от огня. – Ничего.

*Гипокрас – вино с пряностями.

Бакалавр богословия Арман дю Плесси развернул свиток из слегка пожелтевшей бумаги и положил на середину стола, придавив по углам Святым Августином, материалами Тридентского собора, «Риторикой» Аристотеля и сборником Папских булл за 1606 год от Р.Х.

Полюбовавшись на витиеватый почерк, гласящий, что Арман Жан дю Плесси де Ришелье принял Святое Крещение 5 мая 1586 года в церкви Святого Евстахия в Париже, он подошел к двери и еще раз проверил засов.

Затем достал стилет, потрогал острие и начал скрести по листу кончиком клинка.

Он превращал шестерку в пятерку. Убрав с бумаги лишнюю линию, он отошел и полюбовался на дело рук своих – пятерка получилась слегка вялая, с приплюснутым верхним росчерком – но это была именно пятерка и никакая другая цифра. Подумав, он мазнул указательным пальцем по подоконнику и осторожно втер немного пыли в отредактированное место.

Стало совсем хорошо.

Теперь ему не двадцать второй, а двадцать третий год – возраст более не является препятствием для рукоположения в сан епископа.

Свернув свидетельство, Арман перевязал его лиловой шелковой ленточкой и убрал в сундук. Смахнув стилет в ящик стола и сложив книги стопкой, бакалавр богословия подошел к окну и уставился на Вечный город, тонущий в огненной пучине заката. Из окна не виден был ни Колизей, ни замок Святого Ангела, ни фонтаны. Даже купол собора Святого Петра – самый большой в мире – нельзя было узреть из этой каморки. Но Арман был благодарен за это пристанище своему соотечественнику и покровителю – кардиналу Жуайезу.

Ни досрочное окончание богословского факультета Сорбонны, ни репутация блестящего оратора, ни даже прямое ходатайство короля Франции к Папе Римскому – не приблизило Армана к искомой должности так, как вчерашний ужин, где кроме него присутствовали кардинал Жуайез, кардинал Живри и кардинал Сципион Боргезе – племянник Папы.

Как говорили злые языки – а других он за полугодовое пребывание в Риме не встретил – кардинал Шипионе приходился Павлу V одновременно племянником, сыном и любовником.

Тем большего стоило его одобрение.

– Как вы, сударь? – робко осведомился Дебурне, когда вчера под утро он ввалился в каморку. Слуга не только понизил громкость, но и перешел на пуатевинский диалект – стены имели уши, и Арман уповал, что языка крестьян Пуату здесь никто не понимает.

– Думал, что попаду на стол в качестве основного угощения, – пробормотал Арман, стягивая наперсный крест. Он не знал, как на пуатевинском будет «угощение», и употребил слово «сласть», но так вышло даже точнее, Дебурне понял.

– Мыться, сударь? – предложил камердинер.

– Завтра, – махнул рукой Арман, сдирая сутану.

Кардинал Жуайез получил кардинальскую шапку в двадцать лет и носил ее уже четверть века – но его лицо сохранило красоту, а фигура – стройность. Как говорили, он был очень похож на своего брата, который был миньоном Генриха III. Король осыпал богатством и титулами не только своего любимца, но и всю его родню.

Роскошью приемная Жуайеза, пожалуй, превосходила королевские покои в Лувре – полотна Веронезе, Джотто и Пармиджанино, громадные гобелены, красный мягкий ковер, кедровые сундуки с резьбой из позолоченной меди, большое кресло из эбенового дерева, покрытое алой парчой, в подушках которого утопал кардинал, не теряя при этом величественной осанки.

Арман преклонил колено, приложился к рубину в перстне и, повинуясь милостивому кивку, опустился в кресло напротив – поменьше, обитое красным бархатом.

Лицо Жуайеза белизной и бесстрастностью могло соперничать с любой из мраморных статуй, украшавших простенки, хотя оттенок кожи больше напоминал слоновую кость – как у резной шкатулки с золотыми накладками, что покоилась на столике возле кардинальского кресла. Резьба иллюстрировала любовь Тристана и Изольды.

Льдисто-голубые глаза кардинала приняли приязненное выражение – впрочем, в искренность этой приязни, равно как и любого другого чувства, поверил бы только глупец.

А собеседник кардинала, несмотря на молодость, глупцом не был. Он знал, что все чувства обитателей Ватикана надежно хранились внутри, никогда не показываясь на поверхность. Глаза – зеркало души, но как никому не дано увидеть насквозь зеркало и то, что за ним, – потеки амальгамы, изъеденная жучком дубовая рама, дверца тайника с золотом и ядом, штофная ткань, сохранившая первозданную яркость в то время как все вокруг рамы выгорело от солнечных лучей или потемнело от пыли – так и собеседникам приходилось довольствоваться своим отражением, без доступа к истинным чувствам и мотивам высших сановников Святого Престола.

Арман дю Плесси с первого дня пребывания в Вечном городе долгие часы репетировал перед зеркалом шаги, повороты корпуса, наклоны головы, жесты, улыбки и движения бровей. Ему удалось смирить природную порывистость движений, заменив их тщательно выработанной плавностью и вкрадчивостью.

Шелк, мед и елей.

Ни одного движения души не выпустить без цензуры.

Первое время спасали усы, но пришлось, следуя моде, их обкромсать, оставив узенькие шнурочки, не скрывавшие, а подчеркивающие красивую линию губ.

Он никогда бы не подумал, что внешность не только не потеряет значения, но приобретет важность куда большую, чем в Париже. Право, дамы куда более непривередливы, чем прелаты. От лоска, красоты и роскоши клира в глазах иной раз мутилось, словно от закатного солнца. Впрочем, за неимением денег, обладать таким подспорьем, как телесная красота, было на руку – и Арман со свойственным ему пылом достиг совершенства в освоении нового арсенала.

– Вы, сударь, и за вином тянетесь словно Адам в Сикстинской капелле, – заметил как-то Дебурне, вызвав у хозяина гомерический хохот.

Впрочем, хохотать он позволял себе только наедине с камердинером, да и то редко. В ход шли все больше вкрадчивые усмешки, жемчужные улыбки и короткий грудной смех – словом, арсенал записной кокетки. Арман видел, насколько ошеломляющее впечатление производит его modus operandi даже на искушенную римскую публику, и по возвращении на родину рассчитывал преуспеть при дворе.

Тем более что король к нему благоволил. На короткой аудиенции перед отъездом в Рим Генрих IV весьма тепло его принял, упомянул о заслугах отца и обещал лично написать Папе Римскому.

– Не вижу причин, по которым вы не могли бы занять место епископа, не дожидаясь положенного возраста. Ваша уверенность в себе и ваши академические заслуги сделают из вас примерного служителя Церкви.