Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Да у тебя белая горячка, что ль! – заревел взбесившийся,наконец, Разумихин. – Чего ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку…Зачем же ты приходил после этого, черт?

– Не надо… переводов… – пробормотал Раскольников, ужеспускаясь с лестницы.

– Так какого же тебе черта надо? – закричал сверхуРазумихин. Тот молча продолжал спускаться.

– Эй, ты! Где ты живешь?

Ответа не последовало.

– Ну так чер-р-рт с тобой!..

Но Раскольников уже выходил на улицу. На Николаевском мостуему пришлось еще раз вполне очнуться вследствие одного весьма неприятного длянего случая. Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски за то, чтоон чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то, что кучер раза три иличетыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он отскочил к перилам(неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят),злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех.

– И за дело!

– Выжига[26] какая-нибудь.

– Известно, пьяным представится да нарочно и лезет подколеса; а ты за него отвечай.

– Тем промышляют, почтенный, тем промышляют…

Но в ту минуту, как он стоял у перил и все еще бессмысленнои злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг онпочувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха,в головке[27] и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленымзонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошлимимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его занищего, за настоящего собирателя грошей по улице, а подаче целогодвугривенного, он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил.

Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять иоборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшегооблачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора,который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, смоста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздухможно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнутаутихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысльзанимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально;это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, тообыкновенно, – чаще всего, возвращаясь домой, – случалось ему, может быть, разсто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться вэту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одномунеясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на неговсегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для негоэта пышная картина… Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочномувпечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдругрезко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему,что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико ичудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто идействительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде,и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался…еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудьдо боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалосьему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, ипрежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё…Казалось, он улетал куда-то вверх, и все исчезало в глазах его… Сделав одноневольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный.Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду;затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницамиотрезал себя сам от всех и всего в эту минуту.

Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всегочасов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись ивесь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель итотчас же забылся…

Он очнулся в полные сумерки от ужасного крику. Боже, что этоза крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побойи ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не могсебе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своейпостели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательствастановились все сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруграсслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь,выпуская слова, так что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, – конечно, отом, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице. Голосбившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, новсе-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво,торопясь и захлебываясь. Вдруг Раскольников затрепетал, как лист: он узнал этотголос; это был голос Ильи Петровича. Илья Петрович здесь и бьет хозяйку! Онбьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, – это ясно, это слышно по звукам,по воплям, по ударам! Что это, свет перевернулся, что ли? Слышно было, как вовсех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания,всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались. «Но за что же, за что же… и какэто можно!» – повторял он, серьезно думая, что он совсем помешался. Но нет, онслишком ясно слышит!.. Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так,«потому что… верно, все это из того же… из-за вчерашнего… Господи!» Он хотелбыло запереться на крючок, но рука не поднялась… да и бесполезно! Страх как ледобложил его душу, замучил его, окоченил его… Но вот, наконец, весь этот гам,продолжавшийся верных десять минут, стал постепенно утихать. Хозяйка стонала иохала, Илья Петрович все еще грозил и ругался… Но вот, наконец, кажется, и онзатих; вот уж и не слышно его: «неужели ушел! Господи!» Да, вот уходит ихозяйка, все еще со стоном и плачем… вот и дверь у ней захлопнулась… Вот толпарасходится с лестниц по квартирам, – ахают, спорят, перекликаются, то возвышаяречь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть, их много было; чуть ли невесь дом сбежался. «Но боже, разве все это возможно! И зачем, зачем он приходилсюда!»

Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не могсомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимомощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий светозарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев нанего внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на стол иначала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.