Преступление и наказание - Федор Достоевский

«А черт возьми это все! – подумал он вдруг в припадкенеистощимой злобы. – Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию!Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзколебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор иэто! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал!Совсем не то! Совсем не то!..»

Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный ичрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:

«Если действительно все это дело сделано было сознательно, ане по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, токаким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, чтотебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкоедело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то,вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»

Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, исовсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть,то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому иследует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и всепомнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когдаон над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..

«Это оттого, что я очень болен, – угрюмо решил он наконец, –я сам измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что делаю… И вчера, и третьегодня, и все это время терзал себя… Выздоровлю и… не буду терзать себя… А ну каксовсем и не выздоровлю? Господи! Как это мне все надоело!..» Он шел неостанавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не знал, чтосделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им всеболее и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почтифизическое, отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное,ненавистное. Ему гадки были все встречные, – гадки были их лица, походка,движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если быкто-нибудь с ним заговорил…

Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы,на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, – подумалон. – Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, кактогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюдазашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой деньпойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»

Он поднялся к Разумихину в пятый этаж.

Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался,писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел усебя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный,небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.

– Что ты? – закричал он, осматривая с ног до головывошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул.

– Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего братаперещеголял, – прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. – Да садись же,устал небось! – и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который былеще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.

– Да ты серьезно болен, знаешь ты это? – Он стал щупать егопульс; Раскольников вырвал руку.

– Не надо, – сказал он, – я пришел… вот что: у меня уроковникаких… я хотел было… впрочем, мне совсем не надо уроков…

– А знаешь что? Ведь ты бредишь! – заметил наблюдавший егопристально Разумихин.

– Нет, не брежу… – Раскольников встал с дивана. Подымаясь кРазумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтисьдолжен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всегоменее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было вцелом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себясамого, только что переступил порог Разумихина.

– Прощай! – сказал он вдруг и пошел к двери.

– Да ты постой, постой, чудак!

– Не надо!.. – повторил тот, опять вырывая руку.

– Так на кой черт ты пришел после этого! Очумел ты, что ли?Ведь это… почти обидно. Я так не пущу.

– Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя,никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то естьумнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь,совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьтеменя в покое!

– Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! Помне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть наТолкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь напять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучныекнижонки выпускает, – да как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят! Вот тывсегда утверждал, что я глуп, ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь внаправление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется,поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, – по-моему, глупейшегошарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек?Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. Херувимов это почасти женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половинойлиста листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим пополтиннику. Сойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за всерублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед. Кончим это, начнемоб китах переводить, потом из второй части «Confessions»[25] какие-тоскучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то сказал,что будто бы Руссо в своем роде Радищев. Я, разумеется, не противоречу, черт сним! Ну хочешь второй лист «Человек ли женщина?» переводить? Коли хочешь, такбери сейчас текст, перьев бери, бумаги – все это казенное – и бери три рубля:так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, сталобыть, три рубля прямо на твой пай и придутся. А кончишь лист – еще три целковыхполучишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моейстороны. Напротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешьполезен. Во-первых, я в орфографии плох, во-вторых, в немецком иногда простошвах, так что все больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что от этогоеще лучше выходит. Ну, а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хужевыходит… Берешь или нет?

Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял трирубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед.Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять кРазумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни словане говоря, пошел вон.